Болотников вернулся к Лапотку. Нищая братия все еще бражничала. Герасим обнимал калику, ронял заплетающимся языком:

– Слюбен ты нам, Лапоток, ой, слюбен… Принимай ватагу, родимай. Сызнова по Руси пойдем.

– Пойдем, брат Герасий. Наскучило в избе. Ждал вас… Ай, детинушка, пришел? Подь ко мне.

Иванка пробрался к Лапотку. Тот нащупал его руку, потянул к себе. Усадил, обнял за плечо.

– Не горюй, сыне. Кручина молодца сушит. Придет твой содруг.

– Придет ли, старче?

– Веселый он. Плясал с нами, песню сказывал. А коль весел – не сгинет. А теперь утешь себя зеленой. Налей ковш ему, Герасий.

Иванка выпил, пожевал ломоть хлеба. Рядом, уронив голову на стол, пьяно плакался горбун-калика.

– Николушка был… Младехонький, очи сини. Пошто его злыдни отняли? Лучше бы меня кольями забили.

– Будя, Устимка! – пристукнул кулаком Лапоток. – Слезами горя не избыть. Не вернешь теперь Николку. А боярина того попомним, попомним, братия!

Нищеброды подняли хмельные головы, засучили клюками и посохами.

– Попомним, Лапоток!

– Красного петуха пустим!

– Изведем боярина!

Болотников хватил еще ковш. Вино ударило в голову, глаза стали дерзкими.

– За что Николку забили? – спросил он Лапотка.

– За что? – усмехнулся калика. – Э-э, брат. А за что на Руси сирых увечат? За что черный люд притесняют?.. Поди, и сам ведаешь, парень. У кого власть, у того и кнут. Николка в поводырях у Устима ходил. Пригожий мальчонка и ласковый, за сына всем был. А тут как-то в Ярославль пришли, на боярском подворье милостыню попросили. Боярин нас гнать, собак спустил. Взроптали! Середь пас юроды были. Нешто блаженных псами травят? Грешно. Брань началась. Николка под орясину угодил, тотчас и пал замертво. К воеводе пошли, чтоб в суд притянул боярина.

– Боярина да в суд?.. Легче аршин проглотить.

– Воистину, парень. Перо в суде – что топор в лесу: что захотел, то и вырубил. Сами едва в острог не угодили.

И вновь в избе стало гомонно, нищеброды забранились, проклиная бояр и жизнь горемычную.

Болотников угрюмо слушал их затужные речи, на душе нарастала, копилась злоба.

Лапоток коснулся ладонью его головы, словно снимал с Иванки все нарастающую тяжесть.

– Чую, сыне, буйство в тебе… Терпи. Взойдет солнце и к нам на двор.

К утру Васюта так и не заявился. Дед Лапоток с нищими убрел к храму Успения, а Иванка понуро ждал Ше-стака.

«Ужель в застенок угодил?» – думал он.

Но Васюта вдруг ввалился в избу. Был весь какой-то взъерошенный и веселый, будто горшок золота нашел. Улыбка так и гуляла по его довольному лицу. На расспросы Болотникова поведал:

– Нищие к Лапотку явились, пир затеяли. Атаман он у них, много лет под его началом бродяжат. И я вместе с ними попировал. Винцо в башку ударило. Ошалел, на волю захотелось. Пошел на озеро, а там гулящую женку повстречал. Вдовицей назвалась, к себе свела. У-ух, баба!

Васюта с блаженной улыбкой повалился было на лавку, но Болотников рывком поднял его на ноги.

– Идем, грехолюб. Дело есть.

Иванка рассказал Васютс о купеческом насаде, о разговоре с мужиком из У гожей.

– Насад уже уплыл. Долго с женкой миловался. А в Угожи путь тебе свободен. Не донес покуда Багрей. Ждут тебя прихожане, святой отче.

Васюта посерьезнел.

– Не серчай, Иванка… А в Угожи я не пойду. Не лежит душа к алтарю. Плохой из меня пастырь. Лучше уж в миру бродяжить.

– В Дикое Поле со мной пойдешь? – впервые напрямик спросил Болотников.

– В Дикое Поле?.. Прельстил ты меня казачьей волей. Пойду, Иванка. Знать, уж так на роду написано – быть с тобой.

– Вот и добро, – повеселел Болотников. – А теперь сходим в город. Надо к дочери Сидорки зайти, поклон передать. Обещали мужику.

Михей с Фимкой жили в тихой, зеленой слободке, возле каменной церкви Исидора Блаженного. У храма толпились прихожане, сняв колпаки и шапки, крестились на сводчатые врата с иконой.

Навстречу брел квелый, старый богомолец с посохом. Иванка остановил его и спросил, указывая на слободку.

– Где тут Михей Данилов проживает?

– Михейка Данилов?.. Тот, что митрополиту меды ставит? А вон его изба на подклете.

Двор Михейки Данилова был обнесен тыном. Во дворе – изба белая и черная, мыленка, амбар, яблоневый сад. Болотников постучал медным кольцом о калитку. Загремев цепями, свирепо залаяли псы. Стучали долго, пока из калитки не распахнулось оконце и не высунулась черная голова с всклоченной бородой.

– – Кого бог несет?

– К Михею, мил человек.

– Нету Михея. На Сытенный двор ушел.

– А женка его?

– И женки нету.

Мужик захлопнул оконце, прикрикнул на собак и тяжело затопал к избе.

– Где тут Сытенный? – спросил Васюту Болотников.

– На Владычном дворе… А может, бог с ним, Иванка. Пойдем-ка лучше к деду Лапотку. Бражки выпьем.

– Нет, друже. Не привык слово свое рушить. Веди к Михейке.

Сытенный двор стоял позади митрополичьих палат. Тут было людно, сновали винокуры, медовары и бочкари, стряпчие, хлебники и калачники; с подвод носили в погреба, поварни и подвалы мясные туши, меды и вина, белугу, осетрину, стерлядь просоленную, вяленую и сухую, вязи-гу, семгу и лососи в рассоле, икру зернистую и паюсную в бочках, грузди, рыжики соленые, сырые и гретые, масло ореховое, льняное, конопляное и коровье, сыры, сметану, яйца…

У Иванки и Васюты в глазах зарябило от обильной владычной снеди.

– Не бедствует святейший, – усмешливо проронил Болотников, оглядывая многочисленные возы с кормовым припасом.

– А чего ему бедствовать? Митрополит ростовский самый богатый на Руси, одному лишь патриарху уступает. У него одних крестьян, сказывают, боле пяти тыщ.

К парням подошел стрелец в белом суконном кафтане с голубыми петлицами по груди. Через плечо перекинута берендейка с пороховым зельем, у пояса – сабля в кожаных ножнах. Был навеселе, но глаза зоркие.

– Что за люд?

– Михея Давыдова ищем. Медоваром он тут. Укажи, служилый, – произнес Иванка, – из деревеньки его с поклоном идем.

– Из деревеньки?.. К медовару?

Стрелец воровато глянул на караульную избу: видно, отлучаться от Сытенного двора было нельзя, а затем махнул рукой.

– А бес с вами.

Михея Данилова нашли в одном из подвалов. На стенах горели в поставцах факелы, средь бочек, кадей и чанов суетились несколько молодых парней в кожаных сапогах и алых рубахах. Духовито пахло медами.

– Гости к тебе, Михейка! – весело воскликнул стрелец, подойдя к невысокому сутуловатому медовару с острой рыжей бородкой. Тот мельком глянул на пришельцев и вновь склонился над белой кадью, поводя в ней саженной мутовкой.

– Гости, грю!

Михейка сердито отмахнулся.

– Опять бражников привел. Уходи, Филька. Не будет те чары.

– Не бражники мы, – ступил вперед Иванка. – Были в Деболах у Сидорки Грибана. Поклон тебе и жснкс повелел передать.

Михейка смягчился, оторвался от кади, опустился на приземистый табурет.

– В здравии ли тесть мой?

– В здравии. Ждет тебя и Фимку в сенозорник. Бор-ти-де медом будут полны.

– Выходит, отыскал бортное угодье, – повеселел Михейка. – Добрая весть, милок. Медом угощу.

– Знал, кого веду, – крутнул черный ус стрелец. – А то – бражники, уходи, Филька. Чать, с понятием. Может, нальешь за радение?

– Надоедлив ты, стрельче, – буркнул Михейка, однако зачерпнул из бочки полковша меду.

– В последний раз, Филька.

– За здравие твое, благодетель.

Стрелец выпил, поклонился и, пошатываясь, побрел к выходу. Михейка же принялся угощать парней.

– Пейте на здоровье.

Парни осушили по ковшу, похвалили:

– Добрый мед, – сказал Болотников.

– Отменный. Век такой не пивал, – крякнул Васюта,

– То мед ставленый, малиновый, на хмелю. А вон тот на черной смороде.

Михейка повел парней по приземистому, обширному подвалу, указывая на меды сыченые, красные и белые, ежевичные и можжевеловые, приварные и паточные…