– О чем молиться, старче?

– Никогда не пытай о том, отрок. Душе твоей боле ведомо. Молись! Молись Богородице.

Басюта встал рядом, помолчал, а потом надумал просить пресвятую деву Марию, чтобы смилостивилась и ниспослала здоровье «рабу божьему Ивану».

После истового богомолья Назарий неслышно удалился из кельи, а Васюта подсел к Болотникову.

– Старец-то – чисто колдун… Как тебе, паря?

Болотников открыл слипающиеся глаза, облизал пересохшие губы.

– Подай воды.

Васюта метнулся было к кадке, но его остановил возникший на пороге отшельник.

– Водой недуг не осилишь. Буду отварами пользовать.

В руках старца – продолговатый долбленый сосуд из дерева.

– Выпей, чадо, и спи крепко.

Иванка выпил и смежил тяжелые веки.

Проснулся рано. Возле похрапывал Васюта, а из красного угла, освещенного тускло горевшей лучиной, доносились приглушенные молитвы скитника. Когда он воздевал надо лбом руку и отбивал земные поклоны, по черной бревенчатой стене плясали причудливые тени. Вновь забылся.

– Проснись, чадо.

Иванка открыл глаза, перед ним стоял старец с ковшом.

– Прими зелье. На семи травах настояно.

Иванка приподнялся, выпил.

– Ты лежи, лежи, чадо. Сон и травы в недуге зело пользительны.

Назарий положил легкую сухую ладонь на его влажный лоб и сидел до тех пор, пока Иванку не одолел сон.

Минула еще ночь, и Болотникову полегчало; старец дозволил ему выходить из кельи.

– Наградил тебя господь добрым здравием. Иному бы и не подняться. Чую, нужен ты на земле богу.

– Спасибо, Назарий. Травы твои и впрямь живительны.

– Не мои – божьи, – строго поправил отшельник. – Все вокруг божье: и травы, и леса, и ключ-вода, кою ты жаждал. Молись творцу всемогущему…

Васюта оба дня ходил на охоту; добыл стрелой трех глухарей и дюжину уток. Потчевал мясом Иванку, тот ел с хлебом и запивал квасом. Назарий же к мясу не притронулся.

– Чего ж ты, дед? Пост еще далече.

Скитник сердито нахмурил брови.

– Не искушай, чадо. Не божья то пища.

Иванка доел ломоть, сгреб крошки со стола в ладонь, кинул в рот и только тут спохватился, с удивлением глянув на отшельника.

– Слышь, Назарий. Чьим же ты хлебом нас угощаешь?

– Божьим, отрок, – немногословно изрек старец и вновь встал на молитву.

Парни переглянулись. На другой день они пошли на охоту; лук и колчан со стрелами взяли у Назария.

В бору было привольно, солнечно; воздух густой и смолистый. Часто видели лисиц и зайцев, по ветвям елей и сосен скакали белки.

– Зверя и птицы тут довольно. Не пугливы, хоть руками бери.

Вскоре бор раздвинулся, и парни вышли на солнечную прогалину.

– Мать честная. Нива! – ахнул Иванка и шагнул к полю в молодой темно-зеленой озими. – Откуда? Глянь, какое доброе жито поднимается?

– Ну, старец, ну, кудесник! – сдвинул колпак на затылок Васюта. – Нет, тут без чародейства не обошлось. Знается наш скитник с волхвами.

Настреляв дичи, вернулись к избушке. Васюта заглянул в открытую дверь, но в келью не пошел.

– Молится Назарий. Устали не знает.

Отшельник вышел из кельи не скоро, а когда наконец появился на пороге, лицо его было ласково умиротворенным.

– Замолил ваш грех, чада.

– Какой грех, старче?

– Много дней и ночей провел в сей пустыни, но живой твари не трогал. Вы же, – скитник ткнул перстом на дичь, – не успев в обитель ступить, божью тварь смерти предали.

– Но как же снедь добывать, старче?

– Все живое – свято, и нельзя то насильем рушить. Всяка тварь, как человек, должна уходить к создателю своею смертью.

– А чем чрево насытить?

– Чем?.. Ужель человек так кровожаден? Разве мало господь сотворил для чрева? Разве мало земля нам дарует? Стыдись, чада!

Назарий зачем-то трижды обошел вокруг скита, затем в минутной раздумчивости постоял у ели, обратившись лицом к закату; от всей его древней согбенной фигуры веяло загадочной отрешенностью и таинством.

– Ступайте в келью, – наконец молвил он.

Стол в избушке был уставлен яствами. Тут был и белый мед в деревянных мисках, и калачи, и уха рыбья, и моченая брусника, и красный ядреный боровой рыжик, и белый груздь в засоле, и сусло с земляникой, и прошлогодняя клюква в медовых сотах.

– Ого! – воскликнул Васюта. – Да тут целый пир, Иванка.

– Трапезуйте, чада. Все тут богово.

Помолились и сели за стол. Васюта макал калачи в мед и нахваливал:

– И калач добрый и мед отменный.

Не удержался, спросил:

– Хлеб-то с поля, Назарий? Откуда нива в бору оказалась?

– Так бог повелел, молодший. Перед тем, как идти в обитель, сказал мне создатель: «Возьми пясть жита и возрасти ниву».

– Без сохи и коня?

– Покуда всемогущий дает мне силы, подымаю ниву мотыгой.

– А давно ли в обители, старче? – спросил Болотников.

– Давно, сыне. Сколь лет минуло – не ведаю. Ушел я в ту пору, когда царь Иван ливонца начал воевать.

Иванка и Васюта с изумлением уставились на старца.

– Тому ж тридцать лет, Назарий! – Васюта даже ложку отложил. Встал из-за стола и земно поклонился скитнику. – Да ты ж святой, старче! Всем мирянам поведаю о твоем подвиге. На тебя ж молиться надо.

– Богу, чадо. Я ж раб его покорный.

– А не поведаешь ли, старче, отчего ты мир покинул?

На вопрос Болотникова Назарий ответил не сразу; он

повернулся к иконе, как бы советуясь с Богоматерью. Долго сидел молчком, а затем заговорил тихим, глуховатым голосом:

– Поведаю вам, чада, да простит меня господь… Был я в младых летах холопом боярина старого и благочестивого. Зело почитал он творца небесного и в молитвах был усерден. Перед кончиною своею духовную грамоту написал. Собрал нас, холопей, во дворе и волю свою изъявил. «Служили мне честно и праведно, а ныне отпущаю вас. Ступайте с богом». Через седмицу преставился боярин, и побрели мы новых господ искать. Недолго бродяжил в гулящих. Вскоре пристал к слуге цареву – дворянину Василыо Грязнову. Тот сапоги да кафтан выдал, на коня посадил. Молвил: «Ликом ты пригож и телом крепок. Будешь ходить подле меня».

А тут как-то на Николу полонянка в поместье оказалась. Татары ее под Рязанью схватили. На деревеньку набежали, избы пожгли, старых побили, а девок в степь погнали. Не видать бы им волюшки, да в Диком Поле казаки отбили. Вернулась Настена в деревеньку, а там затуга великая, по пожарищу псы голодные бродят и сплошь безлюдье, нет у девки ни отца, ни матери – поганые посекли. С торговым обозом на Москву подалась, там сородич ее проживал. Да токмо не довелось ей с братом родным свидеться. Занедужила в дороге, а тут – поместье Грязнова. Купцы девку в людской оставили – и дале в Москву. Тут впервой я ее и приметил. Ладная из себя, нравом тихая.

Как поправилась, дворянка Настену при себе оставила, в сенные девки определила. Мне в ту пору и двадцати годков не было. Все ходил да на Настену засматривался, пала она мне на сердце, головушку туманила. Да и Настена меня средь челяди выделяла. В перетемки встречались с ней, гуляли подле хором. Настена суженым меня называла, отрадно на душе было. На Рождество надумали Гряз-нову поклониться, благословения просить.

Вечером пришли мы с Настеной к дворянину. Тот был наподгуле, с шутами балагурил, зелена вина им подносил. Увидел Настену, кочетом заходил: «Ты глянь, какая кра-са-девка у меня объявилась. Ух, статная!» В ноги ему поклонился: «Дозволь, батюшка, в жены Настену взять. Мила душе моей. Благослови, государь». А тот все вокруг Настены ходит да приговаривает: «Ух, красна девка, ух, пригожа!» На меня же и оком не ведет, будто и нет меня в покоях. Вновь земно поклонился: «Благослови, батюшка!» Василий же спальников кликнул, повелел меня из покоев гнать. «Недосуг мне, Назарка, поди вон!» Взял я Настену за руку – ив людскую. Спать к холопам в подклет ушел, а Настена – к сенным девкам. Всю ночь в за-туге был. Ужель, думаю, не отдаст за меня дворянин Настену? Ужель счастью нашему не быть?.. Утром спальник Грязнова зубы скалит: «Обабили твою девку, Назарка». Услышал – в очах помутнело, к Настене кинулся. Та на лавке в слезах лежит. Схватил топор и к дворянину в покои. Тот у себя был, сидел за столом да пороховым зельем пистолет заряжал. Возвидел меня с топором, затрясся, лицом побелел. Яже вскричал: «Пошто Настену осрамил? Порешу, грехолюб!» Топор поднял, а Грязнов из пистоля выпалил. Сразил меня дворянин. Очухался в подклете, кафтан кровью залит. Думал, не подняться, да видно господь ко мне милостив, послал мне старца благонравного. Привратником в хоромах служил. Травами меня пользовал. Через три седмицы поднял-таки. Пошел я в светелку к сенным девкам, чаял Настену повидать, а там мне молвили: «Со двора сошла блаженная о Христе Настасья. А куда – не ведаем». «Как блаженная?!» – воскликнул. И тут поведали мне, что как прознала Настена о моем убийстве, так в сей час и ума лишилась.