Мужики, недоумевая, расступились, пропуская попа к телеге, где его поджидал приказчик.

Батюшка Лаврентий, повернувшись лицом к примолкшей толпе, трижды осенил прихожан крестом, изрек напевно:

– Мир вам, православные. Даруй, господь, пастве твоей доброго житья.

– Спаси тебя Христос, батюшка. Осподь не забывает нас и дарует всего понемногу – и горя, и лиха, и винца доброго, хо-хо, – выкрикнул из толпы пьяненький чернявый мужик.

Калистрат Егорыч погрозил мостовому сторожу кулаком.

– Не встревай, Гаврила, когда поп глаголет. Вижу, плохо ты княжье дело сполняешь. Завсегда с сулейкой бродишь, божий храм забыл, псаломщика Паисия бранными словами изобидел, посты не соблюдаешь. Еретик, одним словом.

Приказчик почтительно поклонился Лаврентию, взобрался на телегу и заговорил умильно:

– С началом зажинок вас, ребятушки. Хлебушек нонче знатный выдался. Будет с чем матушку зиму зимовать. Так что возрадуемся, сердешные, да по ковшу выпьем винца с зачином.

Мужики переглянулись.

– У нас зачин вчера был, Егорыч. Припоздал ты малость, – сказал Семейка Назарьев.

– Простите меня, сердешные. Замешкался я на княжьем угодье с бобылями. Подходите к бочонку, ребятушки.

Страдники недоумевали. Сколь ни живут, а такой щедрости от скаредного приказчика не видели.

– Неспроста нас черт лысый винцом угощает. Затеял чего-то, – с сомнением высказал Семейка и завертел головой, выискивая глазами Исая Болотникова. Но того по-чему-то среди мужиков не было.

– Чего застыли, православные? Пей досуха, чтоб не болело брюхо! – весело прокричал обрадованный приказ-чиковой милостью Гаврила, проталкиваясь к телеге.

Перекрестился, зачерпнул полный ковш, выпил, блаженно крякнул и соленым огурчиком захрустел. Потянулся было снова к бочонку.

– Погодь, сердешный. Вначале всем по едину, – осадил разошедшего питуха приказчик и шепнул что-то батюшке Лаврентию.

Поп шагнул в толпу и остановился супротив Семейки Назарьева.

– Осуши винца, сыне божий. Да ниспошлет тебе господь страды благодатной.

Семейка замешкался. Ох, не без хитрого умысла крестьян винцом потчуют. Хоть бы Исай появился. Он бы разгадал приказчикову премудрость и на разум мужиков наставил.

– Чего же ты, сыне? Сие богом перед страдой дозволено. Я тебя благословляю.

Семейка помялся, помялся, да так и пошел к телеге. Куда денешься, когда сам поп тебя крестом осеняет.

Выпил Семейка. А за ним дружно потянулись к бочонку и другие страдники.

«Вот и добро, сердешные. Винцо-то крепкое, из княжьего подвала. Мигом головушки затуманятся, хе-хе», – удовлетворенно хмыкал про себя Калистрат Егорыч.

Когда мужики выпили по доброму ковшу, суровые их лица разомлели, языки развязались, и на душе стало полегче. Даже извечные заботы стали уплывать куда-то в сторону.

После второго ковша Калистрат Егорыч сказал захмелевшим селянам княжье повеление. Мужики было загорланили, недовольно загалдели. Но ядреное винцо сделало свое дело. После третьего захода страдники с песнями повалили на господскую ниву.

– Бога бойтесь, князя чтите! – напутствовал их батюшка Лаврентий.

– Ловко же ты мужиков объегорил, батюшка, – молвил приказчику Мокей.

– Покуда бог умишком жалует, сердешный.

– Однако мужики на ниве проветрятся и в ярь войдут. Не сбегут на свои загоны? – усомнился челядинец.

– Коли всем селом княжью ниву жать пошли – не сойдут. Грешно мирское слово рушить.

Дни стояли душные, жаркие. Хоть бы один дождь выпал; всю неделю мужики ходили на постылую боярщину злые, на чем свет браня изворотливого приказчика.

_ – Прельстил вас вином Калистрат, дурни, – хмуро ронял среди страдников Исай Болотников. Ему тоже пришлось выйти на княжье поле: куда мир – туда и ты ступай. Так приказчик и сказал.

– Не устояли, Парфеныч, – виновато и удрученно разводил руками Семейка Назарьев. – Стосковалась душа до винного ковша. А когда в башку хмель ударит – разум вон вылетает. Вот и облапошил нас, черт лысый.

– Век живу, а такой жатвы не видел. Лютует князь. В других-то вотчинах мужики по два дня на боярское поле ходят, – вымолвил старый крестьянин.

– Не совсем так, отец. Когда в рати был – многих мужиков о житье-бытье выспрашивал. По всей Руси теперь крестьянину несладко. Всюду помещики боярщину увеличили. Не зря деревеньки пустуют, – проговорил Иванка, укладывая рядами снопы на телегу.

– Оно, может, и так, парень, – вздохнул старый селянин и, поплевав в ладони, вновь начал шаркать косой.

Боярщина боярщиной, но работали мужики спрро: торопились к своим нивам.

– Вон как солнышко жарит. Рожь вот-вот осыпаться зачнет, – озабоченно говорил Исай.

Мужики жали рожь, косили горбушами, а девки и бабы крутили тугие перевясла, связывали снопы, ставили их в суслоны.

Парни и бобыли свозили бабки ¹²⁹ на княжье гумно, выкладывали из них высокие скирды.

Когда княжье поле заметно опустело и ржи оставалось убирать всего с десятину, приказчик и Мокей в один из душных знойных вечеров пошли по селу собирать на государя денежную пошлину.

Но в каждой избе встречали приказчика недружелюбно. У мужиков денег не было. Христом богом просили Калистрата обождать с пошлиной до покрова дня, когда соберут и обмолотят новый урожай и продадут малость жита на московском торгу.

Приказчик о том и слушать не хотел. Ворчал на крестьян, хлестал плеткой по столу, грозился расправой. Обойдя все село и вернувшись в свой терем без денег, Калистрат Егорыч утром следующего дня, когда мужики дожинали княжье поле, промолвил негодуя:

– Ну вот что, сердешные. Ежели через три дня не внесете на государя пошлину – прикажу батогами пороть. А ежели и это не поможет – начну скотину со двора сводить. Так что разумейте.

– У-у, ирод! – плюнул ему вслед Семейка Назарьев.

Смутно было на душе у мужиков. Жизнь горемычная

так их и била со всех сторон.

В последний день на господской ниве было особенно жарко.

Исай поглядывал на небо, наблюдал за пролетавшими птицами, и лицо его становилось все мрачнее и мрачнее. Еще ранним утром приметил он, что заря – багрово-крас-ная и дым стелется по земле. А ночью звезды были яркие, сильно мерцали. А теперь вот парит так, что дышать нечем.

Иванка, заметив, как потускнело лицо отца, встревожился.

– Что с тобой, батя?

– Опять что-то в грудях ломит… Да не в том беда, сынок. Боюсь, к вечеру гроза соберется. А жито вызрело…

– Ты бы отдохнул, батя. А гроза мимо села пройдет, – участливо проговорил Иванка.

– Скоро обед, сынок. Под телегой прилягу…

К вечеру, когда усталые мужики пришли в избы, подул ветер, вначале тихо и как-то исподволь, но затем все сильней и порывистей.

На село наползли черные тучи, закрыли полнеба. А ветер все набирал силу, кружил над селом, обрывал на деревьях зеленую листву и вместе с клубами пыли уносил ввысь.

На опустевшей улице стало совсем черно. Отдаленные громовые раскаты приближались к селу. А ветер становился все яростней и неистовей. С крыши Афониной избенки вырвало солому. Вскоре эта же участь постигла и другие избы.

Ураганный ветер вырывал с корнями цеплявшиеся за взгорье узловатые сосны и швырял их прямо в озеро.

Мужики с иконами выбегали во двор, истово крестили лбы, обходили избы с образом чудотворца.

Вдруг вблизи, на самой дороге, ослепительно вспыхнула молния, мощный удар грома потряс село, и хлынул ливень.

Мужики бросились в избы. В страхе запричитали бабы, испуганно застыли, прижавшись друг к другу, ребятишки.

А ливень все усиливался, жутко рокотал гром, сверкали молнии. И все вокруг неистово ревело, стонало, ухало.

Исай стоял под поветью ¹³⁰ . Тоскливо и горестно вздыхал, тряс седой бородой.