Ордынцы отступили, но городу не пришлось праздновать победу. Уже в самом конце битвы недалеко от майдана раздался оглушительный, взрыв. Каленое ядро турецкой кулеврины угодило в Зелейную избу с пороховыми запасами. Взрыв был настолько силен, что в городе рухнули десятки строений и рассыпался храм Николая-чудо-творца; более трехсот казаков, женщин, детей и стариков были убиты.

Страшен был вид города в лучах раннего утреннего солнца. Повсюду виднелись обугленные избы, курени и трупы; пахло гарью, дымились неостывшие пожарища, черный пепел толстым слоем покрывал землю.

Обуглились и почернели стены и башни крепости; казаки, прокоптелые, грязные, в окровавленных рваных одеждах, спали мертвецким сном, не выпуская из рук мечей и сабель.

По дымящейся крепости блуждали казачьи женки, разыскивая среди убитых и обгоревших своих детей, братьев, сестер и мужей. То и дело разносились их безутешные, горькие плачи.

Более тысячи казаков потеряли донцы за первые дни осады. Но жертвы были не напрасны: свыше семи тысяч янычар и крымчаков полегли у стен крепости.

Агата бродила по городу вместе с Любавой, дочерью раздорского есаула Григория Соломы. Агата искала мужа, а соседка по куреню – отца родного. С тревожным беспокойством вглядывались они в лица убитых, крестились и со слезами на глазах шли дальше.

Но ни среди павших, ни среди тяжелораненых Берсеня и Солому они не разыскали.

– У Засечных ворот поглядите, там их видели, – тихо подсказала одна из казачек, оплакивающая мужа, статного красивого казака, пронзенного вражеской стрелой.

Пошли к Засечным воротам, возле которых вповалку лежали казаки. Бодрствовали лишь трое караульных, досматривавших за вражеским станом.

– Кого вам, девки? – окликнул с высоты башни один из дозорных.

– Федора Берсеня, да Гришу Солому, – ответила Агата.

– На стене пали, – махнул рукой дозорный.

– Пали? – меняясь в лице, дрогнувшим голосом переспросила Агата.

– Батюшки, пресвятая дева! – охнула Любава.

Обе зарыдали, а караульный протяжно зевнул, крякнул и усмешливо крутнул головой.

– От народ водяной. Че слезу-то пустили, оглашенные? Пали, грю, на стене. Спят ваши мужики, вон там, за пушками. Лезьте на помост.

Агата и Любава обрадованно полезли на стены. Федька Берсень, широко раскинув руки, лежал на спине. Глаза его глубоко запали, лицо черно от копоти, правая рука сжимала окровавленный меч. Спал Федька тревожно: мычал, скрипел зубами и что-то невнятно выкрикивал; Агата разобрала лишь одно слово «крущи».

«Федор мой и во снях воюет», – с улыбкой подумала она и осторожно подложила под Федькину голову чей-то кинутый на помосте разодранный зипун.

Григорий Солома лежал невдалеке от Берсеня, привалившись спиной к дубовому тыну; на обнаженной руке его густо запеклась кровь. Любава вновь пригорюнилась.

– Ранен батюшка. В курень надо.

– Не полошись, девка. Рана неглубокая, затянется, – успокоил Тереха Рязанец. Поникший и угрюмый, он сидел возле остывшей «трои», горестно пощипывая густую, с подпалиной бороду.

«Теперь совсем без зелья худо, – думал он. – И надо ж было приключиться экой напасти. Чертовы янычары! Угодили-таки в самую. пороховницу. Седни турки подтянут пушки к самой крепости, и никто их не подавит. Едва ли вынесут Раздоры еще один огненный бой – крепость все же деревянная. Как ни крепись, как ни обороняй, но тын и сруб от огня не спасти».

– Вы бы не толкались тут, девоньки. Неровен час, – предостерег с башни караульный.

Оставив возле Федьки и Соломы по узелку снеди, Агата и Любава спустились на землю. Вначале пошли они было к своим куреням, но Агата вдруг повернула к Степной башне.

– Куда ж ты? – спросила Любава.

Лицо Агаты залилось румянцем.

– У Федора близкий дружок есть… Иван Болотников. Сказывали, на Степной стене он сражался. Проведать хочу – жив ли.

– И я с тобой, – молвила Любава.

Подруги подались к южной стене, но отыскали они Болотникова не вдруг. На стене Ивана не оказалось.

«Нигде его нет. Ужель за тыном лежит? Ужель загубили сокола?» – закручинилась Агата.

У подножия башни бранился казак Емоха. Ухо его воспалилось и так стреляло, что бедный донец не находил себе места.

– Трезубец в ханское брюхо! Смолы – на плешь!..

– Худо, родимый? – участливо коснулась его плеча Агата.

– Турецкому султану худо, – огрызнулся Емоха. – Че тут бродите?

– Ивана Болотникова ищем. Не ведаешь ли, что с ним? – спросила Агата, и вся невольно насторожилась.

– Пошто те батька?.. У-ух, пику хану в глотку!.. Пошто, грю, батька? – закричал, закрутившись волчком, Емоха.

– Глянуть хочу. Уж ты поведай, родимый, – еще мягче молвила Агата. – Жив ли, Иван?

– Жив. Еще не хватало, чтоб батьку сразили. Жив Болотников! На стрельню ступайте.

Агата и Любава поднялись на башню. Дозорный молча глянул на обеих, но не забранился, пустил.

Болотников спал рядом с Васютой, спал крепко и отрешенно. Белая рубаха его была в клочья изодрана и окровавлена; и весь он пропах порохом, дымом и гарью. Курчавая борода свалялась, черные волосы слиплись, упав прядями на загорелый лоб.

Агата слегка коснулась его головы, подумала:

«Добрый казак… Сильный, удалый».

Она все смотрела и смотрела на Болотникова, и ей вдруг невольно захотелось приласкать этого отважного казака, прижать к своей груди. И от этих грешных мыслей она еще больше зарделась.

Любава взглянула на подругу. Глаза Агаты излучали теплоту и нежность.

«Мать-богородица! – охнула она. – Любит Агата этого казака, ой, любит!»

Васюта Шестак, лежавший обок с Болотниковым, неожиданно проснулся и, увидя перед собой синеокую дивчину с темными густыми ресницами, улыбнулся.

– И привидится же такая, – пробормотал он и перевернулся на другой бок.

Любава рассмеялась, и ее звонкий смех окончательно разбудил Шестака. Он поднял голову и удивленно захлопал на Любаву глазами.

– Откуда такая свалилась, любушка?

– Она и есть Любушка. Любавой ее кличут, – сказала Агата.

– Вот те на!.. А меня Васютой.

Сон с Шестака начисто слетел; он во все глаза разглядывал пригожую дивчину и простодушно приговаривал:

– Вот так, Любушка, вот так ангел… Чья ж ты будешь?

– А ничья, – с лукавинкой ответила Любава и потупила очи: уж больно пристально разглядывал ее этот сероглазый казак.

– Так уж и ничья. Хитришь, Любушка. Ужель такую красу казаки не приметили? Да я б тебя давно выкрал, из-под земли достал.

– А вот и не достанешь, – вновь рассмеялась Любава и сбежала со стрельни на землю. – Я в курень, Агатушка! – крикнула она.

– Погоди меня, – оторвалась от Болотникова Агата и пошла к узкой витой лесенке. Но ее придержал Васюта,

– Так чья ж все-таки Любава?

– Аль понравилась? – улыбнулась краешками губ Агата.

– Дюже понравилась. Не таи. Где ее сыскать? – затормошился Васюта.

– А коль дюже понравилась, сам сыщешь. Удачи ратной вам с Иваном.

Агата шагнула было вниз, но вдруг передумала и вновь подошла к спящему Болотникову. Расстегнула застежки зеленого сарафана, сняла с себя маленький золотой нательный крестик на голубой тесьме и продела его через голову Ивана.

– Храни тебя господь, – тихо молвила она и, не смущаясь Васюты и дозорных казаков, склонилась над Иваном и поцеловала в губы.

До полудня было тихо. Орда готовилась к новому штурму. Янычары и крымчаки оттаскивали от стен трупы и кидали их в водяной ров. Такая же участь постигла и тяжелораненых. Так повелели Ахмет-паша и мурза Джанибек.

– Мы заполним ров джигитами и по их телам перейдем водную преграду. Аллах простит нас, он хочет нашей победы, – сказали военачальники.

Казаки плевались.

– Погань и есть погань. Хуже зверей.

– Будто дохлых собак швыряют, нехристи!

– Пальнуть бы по бритым башкам!

Однако по ордынцам не стреляли: берегли дробь, пули, порох, да и не хотелось мешать басурманам убирать трупы.