– Кормитесь чем?

– Живем – не мотаем, а пустых щей не хлебаем: хоть сверчок в горшок, а все с наваром бываем, – отшутился Федька, а затем уже серьезно добавил: – Худо кормимся, отец. По-разному еду добываем. Лед сошел – рыбу в бочагах да озерцах ловили. На днях сохатого забили. Да кой прок. Един день мясо жуем, а на другой – вновь в брюхе яма.

– Отчего так?

– Теплынь в лесу. Мясо гниет. С тухлой снеди в живот черт вселяется. Мрут мужики с экого харча.

Матвей снял роевню с колен, покачал головой.

– Ну и дурни. Токмо зря зверя бьете.

– Так ведь брюхо не лукошко: под лавку не сунешь.

Бортник тронул Берсеня за плечо, хитровато засмеялся и предложил:

– Хочешь, паря, иного мяса спробовать? Более года уже храню, а все свежец.

– Поди, врешь, старик, – недоверчиво протянул Федька.

– Ступай за мной.

За двором, неподалеку от бани, стоит вековое замшелое дерево с развесистой кроной. ¹

– Зришь ли дупло?

Берсень обошел кругом дерева, обшарил глазами весь ствол, но дупла не приметил.

– А вот оно где, родимый, – бортник пал на колени, раздвинул бурьян и вытащил тугой пучок высохших ветвей из обозначившегося отверстия.

– Ну и што? – пожав плечами, усмехнулся Федька.

– Суй в дупло руку.

Берсень присел на колени, запустил в дыру руку и извлек липкий золотистый ком фунта на три.

– Никак мед залежалый, – определил Федька.

– Поверху мед, а внутри лосятина, – смеясь, вымолвил бортник и отобрал у Федьки золотистый ком.

Старик вытянул из-за голенища сапога нож, соскреб с куска загустевший, словно воск, слой меда и снова протянул Федьке.

Берсень поднес лосятину к носу, нюхнул.

– Никакого смраду, один дух медвяный.

– То-то же. У меня тут в дупле пуда три хранится.

Бортник приказал старухе сварить мясо в горшке. За

обедом Федька охотно поедал вкусную лосятину и приговаривал:

– Надо же. Более году лежит, а словно первачок. Обрадовал ты меня, Семеныч. Меду мы раздобудем и зверя забьем. Теперь прокормимся.

– Отчего тебе Кирьяк первейший враг? – неожиданно спросил атамана бортник.

Берсень отодвинул от себя чашку с варевом. Нахмурился, лицом стал темен.

Федьке лет под тридцать. Мужик плечистый, роста среднего, нос с горбинкой. Сухощавое лицо его обрамляла кудреватая черная борода. На атамане – армяк из крашенины, синие портки, на ногах – крепкие веревочные чуни ²⁸ .

– Помню, прошлым летом я тебе сказывал, что сам я из вотчины князя Василия Шуйского, – заговорил Берсень. – Многие мужики в деревеньках шубы из овчины на княжий двор выделывают, а я лапотник. В нашем погосте сажает приказчик Кирьяк после осенней страды всех крестьян на лапти. Не сготовишь – кнутом выстегает да опосля за это четверть ржи на оброчный хлебушек накинет. Не человек – аспид. Меня он не раз в темный под-клет сажал. Цепями обвешает и самолично кнутом, собака, стегает. Это он любит, завсегда лежачих бьет. Девку Кирьяк в деревеньке схватил, а мы защищать задумали. Девку отстояли, а ночью нас в избе людишки Кирьяка повязали и в подклет свели. Утром приказчик батогами нас бил. А брательник мой не выдержал да и харкнул приказчику в морду. Кирьяк брата изувечил.

Берсень вздохнул и надолго замолчал. Матрена, сердобольно охая, утирала краем платка слезы. Матвей перестал жевать, дернул старуху за рукав сарафана.

– Хватит тебе слезы лить, старая. Отнесла бы Василисе варево. С утра в дозоре дочка.

– И то верно, батюшка. Совсем запамятовала, – засуетилась Матрена.

Когда старуха вышла, Федька разогнулся, поднял хмурое лицо и продолжал:

– Стерпел я тогда, Семеныч, хотя и в ярь вошел. Надумал перехитрить обидчика. Через три недели, когда рожь поспела, выпустил меня Кирьяк из темницы. Да токмо не до страды мне было. Узнал я, что брательник мой помер. Отбил ему нутро приказчик. Котомку собрал – и в лес. Вот с той поры и выслеживаю зверя. А он словно чует меня, в капкан покуда не попадается. Пытался поначалу к избе его ночью подкрасться, да все напрасно. Оружных холопей с самопалами вокруг избы поставил. Едва ноги унес.

Берсень придвинулся к бортнику и заговорил, наконец, о своем деле:

– Неспроста к тебе заявился, Семеныч. Помощь нужна ватаге. Во всем тебе откроюсь и доверюсь, как отцу родному. В ватаге моей пятнадцать мужиков из села Богородского собралось. Удумали мы на вольные земли сойти. Однако поначалу решили у приказчика порядные да кабальные грамотки выкрасть.

– Пошто, паря?

– Грамотки выкрадем – тогда сыскных примет для князя не оставим. А в бегах имена себе переменим. Уразумел?

– Хитро- задумали, – похвалил Федьку бортник.

– Хитро, Семеныч, да дело это нелегкое. В село к одному мужику человека надо послать, а беглому туда дороги заказаны, мигом схватят. Вот кабы ты снарядился.

– Бортник я. Живу в глухомани, мирских дел не ведаю, – уклончиво вымолвил Матвей.

– Да пойми же ты, Семеныч. Не для разбоя прошу, а для дела праведного. Вся артель тебе в ноги поклонится, денег соберем за труды.

– Деньги, что каменья: тяжело на душу ложатся. Нешто у бедняка последний грош стану брать, – сердито оборвал Федьку бортник. – Чую, на что намекаешь. Старый пень тебе понадобился.

– Доподлинно так, отец.

Матвей разгладил бороду и забубнил:

– Колоды сготовил, теперь дикую пчелу ловить надо. Уходит время, а княжий оброк велик.

Федька рухнул перед стариком на колени.

– Помоги, отец. От всей ватаги, как господа бога прошу.

– Ну, будя, чать не икона. Садись. Сказывай, чево мне делать в селе, – сдался бортник.

– Два века тебе жить, Семеныч, – обрадовался Берсень и вынул из-за пазухи небольшой бумажный столбец. – Грамотку всей артелью писали. Передашь ее одному крестьянину. Он мужик матерый, бывалый. Знавал его когда-то…

Когда Матрена вернулась в избу, бортник и Федька разом смолкли, поднялись из-за стола и вышли во двор.

– Вот и досеяли, слава богу! – устало высказал Исай Болотников сыну, выходя на межу.

Солнце клонилось к закату, наполовину спрятавшись за темным бором. От земли шел пар.

– Однако, отвык я на ниве полевать. Ноги чуть бродят. Почитай, от зари до зари княжью землю топчем, – кряхтя, проговорил Пахом Аверьянов, сбрасывая с натруженного плеча лукошко.

– Сказывал тебе – неча ходить. Лежал бы на печи да кости грел. Слаб ты еще, не в теле, – добродушно заворчал Исай.

– В страду грех на печи лежать. Хоть малость, да помогу. Сам-то замаялся, вижу, лица нет. А Иванка у тебя работящий. Крестьянское дело ловко справляет, – вымолвил Пахом.

– Не перехвали, взгордится еще, – вступил в разговор Афоня Шмоток.

– Не велика премудрость пахать да сеять. Это не твои завирухи разгадывать, – произнес молодой Болотников, укладывая соху и порожние мешки на телегу.

Афоня тотчас оживился, скинул рваный войлочный колпак, лукаво блеснул глазами и заговорил деловито:

– Иду, мужики, энта я лесом. Дело под вечер, глухомань, жуть берет. Да вдруг около меня как засвистит! Присел от страху. Я туды – свищет, я сюды – свищет. Ну, беда, думаю, пропал Афоня, молись богу да смерть примай. Залез на ель, сижу – свищет, окаянный.

– Ну, дык кто? Разбойные люди, што ли? – вошел в интерес Семейка Назарьев. Вокруг Афони сгрудились мужики, кончившие сеять. Смолкли, ждали бобыльского ответа.

Шмоток надвинул на самый нос колпак, озорно подмигнул и изрек:

– А энто, мужики, у меня в носу.

Грохнула толпа от дружного смеха. Даже Исай, обычно скупой на улыбку, и тот не выдержал, прыснул в бороду.

– Скоморох да и токмо.

По давно заведенному обычаю страдники, заканчивая княжий сев, оставляли на меже самые что ни на есть истрепанные лапти, повернув их носками в сторону деревни. При этом селяне приговаривали:

– Пахали лапти княжью ниву, а теперь ступайте с богом на мужицкую.