На коней сели. Стрелец до засеки дорогу указывал, а потом пришлось его пристукнуть: выдал бы нас в крепости служилый, и отпустить нельзя. В тот же час в город вступили. И вот пяту седмицу воеводствую, – заключил Федька.

– Выходит, поверили царевой грамоте? – спросил Болотников.

– А то как же. Грамота с печатями. С такой подорожной меня даже батюшка на воеводство благословил, – ухмыляясь и заполняя чарки вином, произнес Федька.

– А как дворяне? Они-то ни в чем не заподозрили?

– Поначалу хлебом и солью встретили, на пир позвали, лисой крутились, а теперь, чую, поохладели. Особливо пушкарский голова да сотник Лукьян Потылицын.

– Чего ж так?

– Воеводство мое не по нраву. Я ведь тут иные порядки завел. Колодников из темниц выпустил, батоги отменил, мздоимство пресек. Многих из приказных повелел на площади кнутом бить, а кое-кого и вовсе из Воеводской выгнал. Вот и осерчали на меня лихоимцы, готовы живьем проглотить. Да не выйдет. Вся крепость, почитай, за меня.

– А стрельцы?

– И служилые мной довольны. Я-то их сразу утихомирил.

– Ужель словом? – хохотнул Васюта.

– Стрелец – не девка, словом не прельстишь. Хлебное и денежное жалованье вперед за год отвалил. Возрадовались! В ножки теперь кланяются, – Берсень лихо крутнул ус и продолжал похваляться. – Тут у меня не только стрельцы. Есть и пушкари, и затинщики, и городовые казаки. Те, что служилые по прибору. Никого не обидел, всех пожаловал.

– А дьяк, поди, горюет, – рассмеялся Болотников.

– Горюет приказный, еще как горюет. Всю-де государеву казну опростал, быть мне в опале, хе-хе.

– Горазд ты, воевода. В един миг казну размотал, – закатился от смеха Васюта.

– Не свою – цареву. Пущай народ потешится… Ну, а вы-то как, други мои любые? Как по Руси побродяжили?

– Тут длинный сказ, Федор. Кажись, не были только у черта на рогах, – молвил Болотников.

– А вот и поведайте. Любо мне будет послушать вас.

К вечеру изрядно захмелели; сидели в обнимку и горланили песни. А потом Федька позвал парней в светлицу.

– К девкам, други! Разговеемся!

В светлице девки сидели за прялками; увидев воеводу, встали и поясно поклонились.

– Киньте прялки! Гулять будем! – гаркнул Берсень.

В одной руке его кувшин, в другой – серебряная чарка.

Девки потупились, будто к полу приросли. Лишь одна из них, статная и синеглазая, смотрела на воеводу спокойно и без всякой робости.

Федька налил вина в чарку и поднес крайней девке.

– Жалую тебя, Фекла!

Девка вновь поклонилась, чарку приняла, но не пригубила, замешкалась: уж больно дело-то диковинное, в кои-то веки боярин холопке вино подносил.

– Пей! – прикрикнул Федька.

Девка не ослушалась, осушила чарку и заморщилась, замахала рукой.

– Крепко зеленое. Ниче… А ну целуй ее в уста, Васька! Это вместо закуси. Целуй! – захохотал Федька.

Васюта тут как тут. Облапил ядреную девку, крепко поцеловал. А Берсень ступил дальше, к статной и синеглазой.

– Жалую, Агата!

Но Агата чарки не приняла.

– Спасибо за честь, воевода. Однако ж прости, не пью я.

– Не пьешь?.. Так одну чарку, ладушка. Не откажи.

– Богу зарок дала, воевода. Не неволь и не гневайся, – с легким поклоном молвила Агата.

– Так и не будешь? – пьяно качнулся Федька.

– Не буду, воевода, – тихо, но твердо сказала Агата.

Федьке упрямство девки не понравилось, в темных глазах его полыхнул огонь.

– Не будешь? Это мне-то перечить? Кинь гордыню, Агата, силом заставлю. А ну-ка, Иван, помоги ей выпить!

Болотников глянул на девку, та стояла отчужденная и неприступная; большие синие глаза были холодны. Тяжелая русая коса легла на высокую грудь.

«Будто Василиса моя», – невольно подумалось Ивану.

– Чего ж ты, друже? – подтолкнул Федька.

– Оставь ее, воевода. Зачем же силком?

Агата благодарно глянула на Болотникова, но к ней тотчас подскочил Васюта, полез целоваться.

– Приголублю тебя, молодушка.

Иван оттолкнул Шестака от девки, но тот опять полез. Тогда почему-то обозлился Федька.

– Прочь! Убью, Васька!

Отшвырнул Шестака к стене, опустил тяжелую руку на турецкий пистоль.

– Порешу за Агату… То лада моя. Крепко запомни, Васька.

– Ошалел, воевода, – потирая ушибленный затылок, незлобиво вымолвил Васюта. – Твоя так твоя. Для меня ж и Феклуша в утеху. Так ли, любушка?

Подошел к девке, ущипнул за крутой зад. Фекла хихикнула, игриво блеснула влажными глазами.

– Грешно, батюшка.

– Без греха веку не изживешь, без стыда рожи не износишь, Феклушка. Где грех, там и сладость, – вывернул Васюта и потянул девку в темные сени.

Болотников молчаливо пошатывался возле прялки; голова была тяжелой, плясали трепетные огоньки свечей в затуманенных глазах.

– Прилягу я, воевода.

– Почивай, Иван… Палашка! Проводи молодого князя в покои.

– Провожу, батюшка-воевода, – охотно кивнула девка и шагцула следом за Болотниковым.

Федька тяжело плюхнулся на лавку, повел мутными очами по светлице. Девки все еще стояли, ожидая воеводского слова.

– И вы почивайте. Ступайте в подклет… А ты побудь здесь, Агатушка, побудь, голубица.

Девки вышли, и в светлице стало тихо. Слышалась лишь веселая возня из сеней, где миловался с Феклой Васюта.

Берсень поднял хмельную голову. Агата, опустив руки, стояла, все так же спокойно и отрешенно посматривая на Федьку.

Берсень протянул к ней руку, усадил подле себя.

– Когда ласкова ко мне будешь, Агатушка?

– Не ведаю, воевода.

– Аль что худое тебе содеял?

– Нет, воевода. До самой смерти за тебя буду молиться, что от злых басурман вызволил. Мыкать бы мне горе на чужой сторонушке.

– Мыкать, Агатушка. Надругались бы над тобой поганые, ох, надругались. Вон ты какая ладная… Хочешь, златом, серебром тебя одарю?

– Ничего мне не надобно, воевода, – с грустью молвила Агата. – Отпустил бы ты меня из терема. В родную отчину к матушке хочу.

– К матушке ли? – насупился Федька. – А, может, к суженому? Не он ли тебе сердце иссушил?

– Нет у меня суженого, воевода. По матушке соскучилась, по подружкам веселым да игрищам. Тут же скучно у тебя, воевода. Кручина меня гнет. Отпусти!

– Кручина гнет? – поднялся с лавки Федька. – Да я тебя враз развеселю! Девок-песенниц соберу, скоморохов кликну. Прикажи, Агатушка!

– Мне ли, крестьянской девке, боярину приказывать, – улыбнулась краешками губ Агата.

– Боярину? Да кой я боярин, – рассмеялся Федька, но тотчас опомнился, согнал ухмылку с лица. – Воевода я, Агата. Над крепостью и ратниками государем поставлен.

Придвинулся к Агате, положил руки на плечи, заглянул в глаза.

– Аль не мил я тебе, лебедушка?

Агата очей не опустила, глаза ее были пристальны.

– Сильный ты и отважный. Зрела, как басурман мечом разил. А вот каков ты душой – не ведаю.

– А ты полюби и поведаешь. Не так уж и плох я, Агатушка. Народ в крепости мною доволен. Жалую я простолюдина, а приказных мздоимцев кнутом потчую. Аль не слышала?

– Наслышана, батюшка. Праведно воеводствуешь. Ратный люд к тебе льнет.

– Вот-вот. Одна лишь ты, Агатушка, меня сторонишься. А ты полюби, согрей душу мою.

Федька прижался к Агате, поцеловал в губы. Но та не ответила на ласку, отстранилась, встала под божницу.

– Не надо, воевода. Богом тебя прошу!

Федька тяжко вздохнул и молча вышел из светлицы.

…Перед святой Троицей мать послала Агату в соседнюю деревню Якимовку.

– Добеги, дочка, до сестрицы. Пущай к нам на Троицу придет.

– Добегу, матушка, покличу.

До Якимовки версты три. Дорога тянулась боярской пашней, по которой сновали мужики с лукошками. Страдники сеяли яровые.

В Якимовке Агата бывала часто: там жила ее родная тетка. Были в деревне и задушевные подружки, с которыми Агата гуляла не одно красное лето.

Вечером девки и парни собрались на околице; качались на качелях, вели хороводы. Вдруг от березового перелеска послышались пронзительные гортанные выкрики. Парни и девки примолкли, повернулись к зеленому перелеску.