– Эгей, Ермила!.. Тащи молодца из ямы.
Одноух вскоре вернулся, лицо его было растерянным.
– Пуста яма, атаман. Пропал сын боярский.
Глава 4 СКОМОРОХ УДАЛОЙ
Евстигней неслышно ступил к лавке, тихо окликнул:
– Спишь, Варька?
Девка не отозвалась, сморил ее крепкий сон.
«Выходит, не позвал Федотка. Ну и слава богу, обошлось без греха».
Федотка храпел богатырски, с посвистом. Лежал на спине, широко раскинув ноги, черная борода колыхалась по груди.
Евстигней все так же неслышно шагнул в горницу, глянул на киот с тускло мерцающей лампадкой, перекрестился. Потянулся рукой к изголовью, нащупал кушак. Федотка не шелохнулся. Евстигней, придерживая овчину, потянул кушак на себя. Кудлатая голова качнулась, и храп смолк.
Замер, чувствуя, как лоб покрывается испариной. В голове недобро мелькнуло:
«Пырнуть ножом. А с теми Гаврила управится».
Нож – за голенищем, нагнись, выхвати – и нет Фе-дотки. Но тот вдруг протяжно замычал, зашлепал губами и захрапел пуще прежнего.
Вновь потянул. И вот кушак в руках – длинный, увесистый. На цыпочкахвышел в сени и только тут шумно выдохнул.
«Все!.. Мой кушачок, Федотка… Теперь запрятать подале. Пожалуй, на конюшню, под назем. Попробуй сыщи».
Ступил было к лесенке, но тотчас передумал:
«Идти-то через подклет, а мужики, чай, не спят. Изоська и без того волком зыркает».
Стоял столбом, скреб пятерней бороду. Из горницы, с печи тянуло густым, сладковатым запахом опары. Невольно подумал:
«Варька хлебы замесила. Завтра день воскресный. Пирогов с луком напечет».
И тут его осенило – в кадушку с тестом! Никому и в голову не придет.
Притащил квашню в чулан, поставил шандал со свечой на ларь. Опара бродила, выпирала наружу. Запустил руку в пышное, теплое, пахучее тесто и вывернул белый, липнущий к ладоням ком. Однако вновь остановила неутешная мысль:
«Федотка утром хватится, мужиков взбулгачит. Тут не отвертишься, в горнице-то вкупе были. Вот оказия».
Соскреб ножом тесто, кинул в квашню, вытер полой кафтана руки. Кушак манил, не давал покоя. Помял его пальцами.
«Сколь же тут? Поди, много».
Не утерпел, чиркнул ножом. На колени посыпались серебряные монеты. Чиркнул другой раз, а затем вспорол и весь кушак. Глаза лихорадочно заблестели.
«Богат путничек, зело богат. Да на эти деньжищи!..»
Голова туманилась, без вина хмелела, в груди росла, ширилась буйная радость.
«Князю долги отдам, на волю выйду. Сам себе хозяин. Каменну лавку на Москве поставлю, торговать начну. А там и до гостиной сотни 1недолго…»
С улицы вдруг послышались шумные голоса, кто-то гулко, по-разбойному забухал в калитку.
– Открывай, хозяин!
– Будет спать-ночевать!
– Впущай, да живо!
В страхе перекрестился, заметался по чулану.
«Кто бы это, господи!.. А куды ж деньги?»
– Впущай, хозяин! Ворота сымем!
Раздумывать было некогда. Сгреб деньги в опару, кушак запихал в ларь с мукой и поспешил вниз. Навстречу, по лесенке, поднимался встревоженный Гаврила.
‘Гостиная сотня – наиболее привилегированная часть русского купечества.
– Чуешь, Евстигней Саввич?
– Чую. Кого это нелегкая? Буди мужиков.
– Поднялись мужики.
Впятером вывалились из подклета. За воротами горланила толпа – буйная, дерзкая, неотступная.
– Навались, ребятушки! Неча ждать.
Евстигней стал средь двора, слюдяной фонарь плясал в руке. Молвил тихо:
– Что делать будем, мужики? Разбойный люд прет. Животы 147 пограбят.
Гаврила выхватил из-за кушака пистоль.
– Огнем встречу.
Но Изоська перехватил его руку.
– Остынь. Их тут целая ватага. Сомнут.
Затрещали ворота. Евстигней, поняв, что лихие вот-
вот окажутся на дворе, шагнул ближе, окликнул осекшимся голосом:
– Кто будете, милочки?.. Ящас.
– A-а, проснулось, красно солнышко.
– Скоморохи мы, впущай! Скрозь промокли.
Евстигней шагнул еще ближе.
– Ай проманете, милочки. Не скоморохи.
– Ну-ка сыпь ему в ухи, ребятушки!
На какой-то миг все смолкло, но затем дружно загудели дудки и волынки, загремели тулумбасы . И вновь наступила тишина.
– А лйха не будете чинить? – вновь недоверчиво вопросил Евстигней.
– Как приветишь, хозяин. Да впущай же!
– Щас, милочки, щас, родимые.
Откинул засов, и тотчас перед ним вздыбился, рявкнув, матерый медведь. Евстигней ошалело попятился. «Помилуйте, крещеные!» – хотелось ему выкрикнуть, но язык онемел.
– Да ты не пужайся, хозяин. Он у меня смирный, – прогудел из калитки могутный детина.
Двор заполнился пестрой, крикливой толпой, которая разом повалила в подклет. К Евстигнею шагнул Гаврила.
– Тут их боле двух десятков. Куды эту прорву?
Евстигней, приходя в себя, буркнул, утирая со лба испарину:
– Эк ночка выдалась… Поглядывай, Гаврила.
В подклете опасливо глянул на зверя; тот топтался в углу. У медведя подпилены зубы, сквозь ноздри продето железное кольцо с цепью, которую придерживал вожак – рыжий, большеротый мужик в армяке.
Скоморохи кидали сырую одежду на лавки, весело гомонили, обрадовавшись теплу.
– Покормил бы, хозяин, – сказал вожак.
– С каких шишей, милочки? Сам на квасе.
– Поищи, хозяин. Нам много не надо. Хлеба да ка-пустки – и на том спасибо.
– Бесхлебица ныне. Голодую.
Вожак повернулся к ватаге.
– Слышали, веселые? Оскудел хозяин. Ни винца, ни хлеба. Не помочь ли, сирому?
– Помочь, помочь, Сергуня!
– А ну глянем, веселые. Ломись в подвалы!
К Евстигнею подскочил Гаврила, пистоль выхватил. Но Евстигней дернул его за рукав, поспешно закричал:
– Стойте, стойте, милочки!.. Пошто разбоем? Чай, не басурмане какие, так и быть поднесу. Найду малу толику.
– Вот это по-нашему. Неси, хозяин!
Ватага уселась за столы, а Евстигней поманил Гаврилу.
– Помогай, милок.
– А Варька? Подымусь, кликну.
– Не, пущай носа не кажет. Ох, разорят меня, нечестивцы. Эку ораву накормить надо.
Вздохнул скорбно, однако и снеди принес, и медку бражного поставил.
«Хоть бы так обошлось. Народ лихой. В соседней вотчине, чу, боярские хоромы порушили, животы пограбили, а боярина дегтем вымазали – да в кучу назема. Уж не те ли самые? Упаси, господь!»
Слушал, поддакивал, ходил со смирением. Раза два поднимался наверх, ступал к горнице, ловил ухом богатырский храп.
«Крепок на сон Федотка. Изрядно винца-то хлебнул, вот и сшибло».
Веселые начали укладываться на ночлег; валились на пол, заполнив подклет. Вожака Евстигней позвал наверх.
– В горнице-то повадней будет, милок. Тут, правда, у меня мужичок проезжий. Вишь, как разливает. Поди, не помешает?
– Мужик-то? Чудишь, хозяин. Наш Филипп ко всему привык, – Сергуня широко зевнул и повалился на лавку. Сыто, разморенно молвил: – Толкни на зорьке.
Евстигней вышел из горницы и столкнулся в дверях с Федоткиными мужиками.
– А нам куды? В подклете ступить негде, – сказал Изоська.
Евстигней малость подумал и ткнул перстом себе под ноги.
– Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли?
Мужики согласно мотнули бородами: и Федотка рядом, и хозяин с ними.
Евстигней поднялся, когда загуляла заря и робкий свет пробил сумрак сеней. На дворе горланили петухи.
«Пора вожака подымать, неча дрыхнуть».
Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой.
– Чару бы, хозяин.
– Налью, милок, налью.
Опохмелившись, Сергуня спустился в подклет, принялся расталкивать ватагу.
– Вставай, веселые. В путь!
Снялись быстро, знать, и впрямь торопились.
– Прощевай, хозяин. Добрые мы седни, порухи чинить не будем. Не поминай лихом, – молвил на прощание Сергуня.
– С богом, с богом, милочки.
Когда вымелись со двора, спросил Гаврилу:
