Бухнул выстрел. Мокей замертво осел на каменные плиты. Болотников, выхватив из поставца горящий факел, наклонился над Афоней.

– Жив ли, друже?

Бобыль открыл глаза и слабо улыбнулся.

– Жив бог, жива душа моя, Иванушка.

Иванка швырнул факел в жаратку и подхватил бобыля на руки.

Бортник ожидал Болотникова возле двора. Долго оста» ваться в избе было опасно: вот-вот должны княжьи люди нагрянуть.

Иванка до самого крыльца нес Афоню на руках. Подошедшему Матвею молвил:

– Добро, что нас дождался. Просьба к тебе великая, отец. Спрятал бы в лесу Афоню.

Матвей призадумался, бороду перстами погладил. Наконец промолвил:

– Нелегко будет, но в беде не оставлю. Укрою в Федькиной землянке. В ней и Василиса нонче прячется. Там не сыщут… Но туда сейчас по реке следует плыть. Челн надобен, родимый.

– Возьми наш челн, отец.

Спустились к Москве-реке. Афоня крепился, но перед самым челном протяжно простонал.

– Крепенько избил меня, собачий сын. Все нутро отбил, лиходей.

– Крепись, родимый, не горюй. Старуха моя тебя поправит. Нам бы только до землянки успеть добраться.

– Выдюжу, голуба.

Иванка усадил Афоню в челн, крепко поцеловал.

– Будь молодцом, друже. Даст бог – свидимся.

– Удачи тебе, – тихо проропил бобыль.

Болотников повернулся к Матвею.

– Василисе передай – вернусь я. Пусть ждет меня. Береги ее, отец… Плывите с богом.

Пахом Аверьянов вывел навстречу Иванке коня, протянул меч в ножнах и узелок со снедью.

– Торопись, Иванка.

Болотников шагнул в избу, склонился над матерью, молча поцеловал и, проглотив горький комок в горле, вышел во двор.

– Не кручинься, сынок. За матерью я присмотрю. Прокормимся как-нибудь.

– Тяжело тебе будет, Захарыч. Мамона остерегайся. В случае чего – грамотками припугни. На меня сошлись. Скажи, что потайной ларец я с собой увез. Ну, давай прощаться.

– Далек ли путь твой, Иванка?

– В Дикое поле, к казакам, Захарыч.

– Праведную дорогу выбрал, сынок. Скачи!

Обнялись, облобызались, и Болотников взмахнул на коня.

Около своей полосы Иванка спешился и ступил к по-жиночному снопу, подле которого три дня назад нашли мертвого Исая.

Болотников снял шапку. Лихой, разгульный ветер буйно взлохматил кучерявую голову, обдал пьяняще-горьким запахом надломленной поникшей нивы…

Верный гривастый конь мчал наездника по лесной дороге. Вершник, надвинув шапку на смоляные брови, помахивал плеткой и зычно гикал:

– Эге-гей, поспешай, Гнедок!.. Эге-гей! Гулкое отголосье протяжно прокатывалось над бором и затихало, запутавшись в косматых вершинах.

Возле небольшого тихого озерца наездник спешился и напоил коня; распахнув нарядный кафтан, снял шапку, вдохнул полной грудью.

Вершник молод – высокий, плечистый, чернокудрый. Небольшая густая бородка прикрывает сабельный шрам на правой щеке.

Передохнув, наездник легко взмахнул на коня.

– В путь, Гнедок!

Вскоре послышался тихий перезвон бубенцов. Но вот перезвон приблизился и заполонил собой лес. Вершник насторожился: «Никак обоз».

Только успел подумать, как перед самым конем с протяжным стоном рухнула ель, загородив дорогу. Из чащобы выскочила разбойная ватага с кистенями, дубинами, рогатинами и обрушилась на обоз.

Трое метнулись к наезднику – бородатые, свирепые. Вершник взмахнул саблей; один из лихих, вскрикнув, осел наземь, другие отскочили.

А из чащобы – зло и хрипло:

– Стрелу пускай. Уйдет, дьявол!

Гнедок, повалившись на дорогу, заржал тонко и пронзительно. Стрела вонзилась коню в живот. Наездник успел спрыгнуть; с обеих сторон на него надвинулись разбойники.

– Живьем взять!

– Чалому голову смахнул… К атаману его на расправу.

Детина, сурово поблескивая глазами, отчаянно крикнул и бросился на ватажников. Зарубил двоих.

– Арканом, пса!

Аркан намертво захлестнул шею.

– Будя, отгулял сын боярский!

С обозом покончено. Мужики не сопротивлялись, сдались без боя. Дородный купчина, в суконной однорядке, ползал на карачках, ронял слезы в окладистую бороду.

– Помилуйте, православные! Богу за вас буду молиться. Отпустите!

– Кинь бога. Вяжи его, ребята.

– Помилуйте!

– Топор тя помилует, хо-хо!

Атаман пьян. Без кафтана, в шелковой голубой рубахе, развалился на широкой, крытой медвежьей шкурой, лавке. Громадный, глаза дикие, черная бородища до пояса. Приподнялся, взял яндову ¹³³ со стола; красное вино залило широченную волосатую грудь.

Есаул обок; сидит на лавке, качается. Высокий, сухотелый, одноухий, лицо щербатое. Глаза мутные, осоловелые, кубок пляшет в руке.

Медная яндова летит на пол. Атаман, широко раскинув ноги, невнятно бормочет, скрипит зубами и наконец затихает, свесив руку с лавки. Плывет по избе густой переливчатый храп.

«Угомонился. Трое ден во хмелю», – хмыкает есаул.

Скрипнула дверь. В избу ввалился ватажник.

– До атамана мне.

– Сгинь!.. Занемог атаман. Сгинь, Давыдка.

– Фомка днище у бочки высадил. Помирает.

– Опился, дурень… Погодь, погодь. Ключи от погреба у атамана.

– Фомка замок сорвал. Шибко бражничал. Опосля к волчьей клети пошел, решетку поднял.

– Решетку?.. Сучий сын… Сдурел Фомка.

Одноух поднялся с лавки, пошатываясь, вышел из избы. Ватажник шел сзади, бубнил:

– Мясом волка дразнил, а тот из клети вымахнул – и па Фомку. В клочья изодрал, шею прокусил.

– Сучий сын! Нешто всю стаю выпустил?

– Не, цела стая… Вот он, ай как плох.

Фомка лежал на земле, часто дышал. Кровь бурлила из горла. Узнал есаула, слабо шевельнул рукой. Выдавил сипло, из последних сил:

– Помираю, Одноух… Без молитвы. Свечку за меня… Многих я невинных загубил. Помоли…

Судороги побежали по телу, ноги вытянулись. Застыл.

– Преставился… Атаману сказать?

– Не к спеху, Давыдка.

К вечеру разбойный стан заполнился шумом ватажников. Их встречал на крыльце Одноух.

– Велика ли добыча?

– Сто четей ¹хлеба, семь бочонков меду, десять рублев да купчина в придачу, – отвечал разбойник Авдонька.

– Обозников всех привели?

– Никто не убег. Энтот вон шибко буянил, – ткнул пальцем в сторону чернокудрого молодца в цветном кафтане. – Троих саблей посек. Никак, сын боярский.

Глаза Одноуха сузились.

– Разденьте его. Нет ли при нем казны.

Боярского сына освободили от пут, сорвали кафтан и сапоги с серебряными подковами. Обшарили.

– Казны с собой не возит. Куды его, Ермила?

Ермила Одноух сгреб одежду, рукой махнул.

– В яму!

Боярского сына увели, а Ермила продолжал выпытывать:

– Подводы где оставили?

– На просеке.

– Хлеб-то не забыли прикрыть. Чу, дождь собирается.

– Под телеги упрятали. Чать, не впервой.

– Подорожную ¹³⁴ нашли?

– Нашли, Ермила. За пазухой держал.

– Давай сюда… И деньги, деньги не забудь.

Ватажник с неохотой протянул небольшой кожаный

мешочек.

– Сполна отдал? Не утаил, Авдонька?

– Полушка к полушке.

– Чегой-то глаза у тебя бегают. Подь ко мне… Сымай сапог.

Авдонька замялся.

– Не срами перед ватагой, Ермила. Нешто позволю?

– Сымай! А ну, мужики, подсоби.

Подсобили. Одноух вытряхнул из сапога с десяток серебряных монет.

– Сучий сын! Артельну казну воровать?! В яму! Ватажники навалились на Авдоньку и поволокли за

сруб; тот упирался, кричал:

– То мои, Ермила, мои кровные! За что?

– Атаман будет суд вершить. Нишкни!

– Что с купцом и возницами, Ермила? – спросил Да-выдка.

– В подклет. Сторожить накрепко.