– Видимо, не зря его в народе Конем прозвали. Он и делом своим велик и душой, – отозвался Болотников.

Миновав Васильевский луг, гонцы вскоре подъехали к новой крепостной стене – Китай-городу, вдоль которого тянулся ров с водой, выпущенной из реки Неглинной. Ров глубок – в пять сажен да шириной в добрых пятнадцать. К воротам перекинут деревянный мост.

В крепостной стене, в башне Варварских ворот, каменных дел мастера выстроили малую часовню Боголюбской божьей матери.

Возле башни остановился обоз из пяти подвод. Тут же суетился дородный торговый человек в суконной поддевке и сапогах из юфти. Торговец громко стучал кулачищем по спущенной железной решетке, бранился:

– Пропущайте, служивые! Куда подевались!

Наконец показались двое воротных сторожей и стрелец

в лазоревом кафтане с бердышом.

– Чего громыхаешь, борода? Пошто в город ломишься? – строго вопросил стрелец. На нем шапка с малиновым верхом. Через плечо перекинута берендейка ⁶¹ , к широкому поясу сабля пристегнута.

– Из Ярославля соль везу, служивый. Подымай решетку, не мешкай.

– Уж больно скор, борода. Кажи грамоту подорожную. Много вас тут воровских людей шатается, – проронил стрелец.

– Да есть и грамотка, – купчина вытянул из-за пазухи бумажный столбец, подал служивому.

Стрелец не спеша развернул грамотку, повертел в руках, повернулся к часовне и окликнул церковного служку в подряснике, с медным крестом на груди.

– Ведене-е-ей! Подь сюда, божий человек. В глазах у меня седни все прыгает. Чти грамотку.

Служка засучил рукава, перекрестился, заводил тонким пальцем по столбцу и шустро принялся читать:

«Выдан сей подорожный лист сидельцу торгового гостя Федотке Сажину на провоз сорока четей соли из Ярослава города в государеву Москву…»

– Будя, Веденей, – отобрал грамотку у служки стрелец и смилостивился. – Плати, Федотка, три полушки въездных и проезжай на торг с богом.

– Здесь въездных не положено, стрельче. Не было указу царева.

– На нет и суда нет. Сиди теперь до утра возле ворот, – лениво молвил стрелец и повернулся к воротным сторожам. – Айда, ребятушки, в сторожку.

Увидев, что служивый и воротные люди побрели от башни, Федотка еще пуще загрохотал в решетку обоими кулачищами.

– Средь бела дня грабеж! Получай свои полушки, лиходей. Стрелецкому голове пожалуюсь.

– Я те пожалуюсь, борода. Еще воровским словом государева человека обзываешь. Вот сволоку тебя к земскому дьяку – там и двумя алтынами не отделаешься, – пристращал Федота стрелец, проворно пряча две полушки в мошну. Третью деньгу кинул церковному служке. Веде-ней ловко изловил монету в воздухе и сунул ее за щеку.

– Вот и здесь загвоздка, – вздохнул Афоня Шмоток.

– Айда за подводами. Решетку единым махом не отпустишь, проскочим, – порешил Болотников.

Воротные сторожа подняли решетку. Подводы, скрипя рассохшимися колесами, тронулись. Иванка и Афоня поехали следом и только миновали ворота, как к ним подскочил стрелец, бердышом затряс:

– А это што за люди? Осади назад!

– С обозом мы, стрельче, – произнес Болотников.

– А так ли? Эгей, Федотка! Твои ли людишки? – выкрикнул стрелец.

– Пошто они мне сдались. Своих дармоедов хватает, – отозвался Федотка.

Иванка взмахнул плеткой, пришпорил коня и стремглав помчал прочь. За ним поспешил и Афоня.

– Стой, нечестивцы! Кажи подорожну-у-ю! – рявкнул служивый.

Но где там: угнаться ли пешему стрельцу за резвыми княжьими конями. Стрелец, отчаянно бранясь, побрел назад к воротам.

Гонцы приехали на Варварку, и Болотников с Афоней откровенно изумились унылой тишине, царившей на этой улице – обычно самой бойкой и шумной во всей Москве. В прежние годы Варварка оглушала приезжего своей несусветной суетой и толкотней, звонкими выкриками господской челяди, пробивавшей дорогу боярской колымаге ⁶² через тесную толпу. Из кабаков вырывались на Варварский крестец разудалые песни бражников, с дудками, сопелями и волынками пробегали по узкой улице дерзкие ватажки озорных скоморохов. Сновали стрельцы и ремесленники, деревенские мужики, приехавшие на торг, попы, монахи и приказной люд, подвыпившие гулящие женки, истцы и земские ярыжки, божедомы ⁶³ , юродивые, нищие и калики перехожие.

А теперь на улице ни суеты, ни давки, ни боярских колымаг.

На углу Зарядьевского переулка, со звонницы каменной церкви Максима Блаженного ударили в большой колокол, и поплыл над боярскими теремами, монастырскими подворьями и торговой Псковской горкой редкий и мрачный звон.

Прохожие в смирных одеждах ⁶⁴ крестили лбы и молча шли прочь.

За усадьбой боярина Федора Никитича Романова, возле Аглицкого двора, поднявшись на рундук, громыхал железными веригами полуголый, облаченный в жалкие лохмотья, с большим медным крестом на длинной и грязной шее юродивый Прокопий.

Блаженный тряс ржавыми цепями и исступленно, выпучив обезумевшие глаза, плакал, роняя слезы в нечесаную всклокоченную бороду.

Возле Прокопия собралась толпа слобожан. Блаженный вдруг спрыгнул с рундука и, растолкав посадских, подбежал к паперти церкви и жадно принялся целовать каменные плиты.

Из толпы выступил седобородый старец, спросил блаженного:

– Поясни нам, Прокопий, отчего плачешь горько и паперть лобзаешь?

Юродивый поднялся на ноги и, потрясая веригами, хрипло прокричал:

– Молитесь, православные! Великая беда на Русь пришла. Зову я ангелов, чтобы они просили у бога наказать злодея-грешника. Проклинайте, православные, злого убивцу боярина-а!

Посадские в страхе закрестились. В толпе зашныряли истцы в темных сукманах, ловили неосторожное слово. Обмолвись не так – мигом в Разбойный приказ сволокут да на дыбу ⁶⁵ подвесят.

Толпа рассеялась. Блаженный уселся на паперть, поднял землисто-желтое лицо на звонницу храма и, стиснув крест в руках, завыл по-собачьи.

– Отчего на Москве так уныло? – спросил Афоня Шмоток прохожего.

– Нешто не знаешь, человече? Молодого царевича в Угличе убили. Весь люд по церквам молится, – пояснил посадский и поспешно шмыгнул в проулок – подальше от греха.

– О том я еще в вотчине наслышан. У нас-то все спокойно, мужики все больше про землю да жито толкуют, а в Москве вона как царевича оплакивают, – сказал бобыль.

– Веди к своему деду. Коней надо оставить да к князю поспеть, – проговорил Иванка.

– А тут он недалече, в Зарядьевском переулке. Боюсь, не помер ли старик. Почитай, век доживает.

Гонцы проехали мимо Знаменского монастыря и свернули в узкий, кривой переулок, густо усыпанный небольшими черными избенками мелкого приказного и ремесленного люда.

Афоня Шмоток возле одной покосившейся избенки спрыгнул с коня, ударил кулаком в низкую дверь, молвил по старинному обычаю:

– Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас.

Однако из избенки никто не отозвался. Гонцы вошли в сруб. На широкой лавке, не замечая вошедших, чинил хомут невысокий старичок с белой пушистой бородой.

На щербатом столе в светце догорала лучина, скудно освещая сгорбленного посадского с издельем в руках.

В избе стоял густой и кислый запах. С полатей и широкой печи свесились промятые бараньи, телячьи iiконские кожи, пропитанные жиром. По стенам на железных крючьях висели мотки с дратвой, ременная упряжь.

– Чего гостей худо встречаешь, Терентий? – громко воскликнул Афоня.

Старик встрепенулся, пристально вгляделся в пришельцев, выронил хомут из рук и засеменил навстречу бобылю.