Перебравшись через реку, Иванка забросал поклажу еловыми лапами и взобрался на телегу. Сунул под изголовье самопал с кистенем и опрокинулся на спину, обвернув ноги вожжами. Гнедок дорогу на заимку сам знает, править и понукать его не надо.

Над лесом занималась утренняя заря. Еще час-другой, и солнечные дорожки прорвутся сквозь угрюмые вершины. Загомонят лесные песнопевцы, забродят в чащобах медведи и лоси, кабаны и волки.

Иванка распахнул ворот рубахи, заложил руки под голову и задумался. Впервые такой грех на душу принял. Ежели дознается приказчик – тогда одним кнутом не отделаешься. За кражу кабальных и порядных грамоток князь не помилует. В вонючей яме на железном ошейнике сгноит… А грех ли за мирское дело пострадать? Князь вон как мужиков обхитрил. Не хотели было селяне у боярина жита брать по такой порядной. Ух, как недовольство-вали страдники. А куда денешься? Или с голоду помирай, или в новую кабалу полезай. Так и взяли жито. Теперь нелегко будет летом. Надо травы косить, и озимые жать, и перелог княжий поднимать. Маята! Намедни еще два мужика в бега подались.

А приказчик дюже осерчал на самовольный отъезд в Москву. Хотел батогами выпороть, да, знать, князя побоялся. Хорошо еще, что мельник Евстигней почему-то молчит, не жалобится приказчику. Мать где-то выведала, что Степанида ему на донос запрет наложила. Богатырская баба! Глаза у нее озорные. Лиха стрелецкая женка. А Евстигней – паук и крохобор наипервейший. Сказывают, что пятидесятник Мамон к нему нередко наведывается. У этого и обличье и душа звериная. Недобрый человек, злой. Зря, пожалуй, Пахом о его злодействе князю не высказал. А то бы не сносить ему головы. Он стрелу на взгорье кидал. О своей душе печется, а Захарыча норовит земле предать. Не бывать тому! Возвернется Мамон из лесов – повстречаюсь с ним. Пусть на Пахома больше не покушается и убирается из вотчины, куда глаза глядят. Двум недругам по одной тропе не ходить.

Вот и Мокейка под стать Мамону. А ведь из своих же мужиков вырос. Отец его когда-то добрым сеятелем был. Мокейка же палач-палачом. Скольких он крестьян кнутом перестегал! Подлый челядинец. Человек в железа закован, а он его кнутом бьет. До сих пор на спине кровавые полосы заметны…

На заимку добрался Иванка, когда уже над лесом поднялось солнце. Несмотря на ранний час, возле избушки суетилась Матрена. Завидев молодого парня, старушка всплеснула руками:

– Знать ты, Иванушка. Давно тебя не видела, соколик. Живы ли матушка с батюшкой?

– Покуда здравствуют. Чего не спится, Архиповна?

– Ох, беда приключилась, соколик мой. Из дуплянки рой снялся. Медведь-озорник колоду потревожил, вот бо-жии пчелки и снялись. Старик их в лесу роевней ловит.

Ивашка отнес поклажу в избушку и спросил Матрену, в какую сторону кинулся бортник.

– Мудрено сказать, Иванушка. Пчела нонче по всему лесу летает. А может, и на черемушник села. За Глухариным бором много стоит его в цвету. Всего скорей, туда мой Матвей Семенович подался.

– Место знакомое. В прошлую зиму там с отцом куницу добыли. Пойду поищу Матвея, – проговорил Болотников и, прихватив с собой самопал, скрылся в лесной чащобе.

Архиповна верно подсказала. Версты через две, миновав Глухариный бор, Иванка услышал из черемушника лай собаки.

«Зубатка голос подает. Значит, и бортник здесь», – решил Болотников, направляясь к черемушнику.

Иванка подоспел к самому разгару пчелиного лова. Под цветущей кудрявой черемухой, задрав вверх серебристую бороду, стоял запыхавшийся и взмокший бортник Матвей с роевней в руках. Возле его ног урчала Зубатка. .Старик недовольно бранился:

– Замолчишь ли ты, окаянная! Спугнешь мне пчелу.

Рой растревоженным гудящим клубком все кружился

и кружился над черемухой.

Иванка, легко ступая по мягкому мху, приблизился к черемушнику и тотчас же за это поплатился. Две пчелы ткнулись о его лицо и ужалили.

А тут еще новая напасть. Зубатка, учуяв чужого человека, свирепо залаяла и метнулась к Иванке.

– Стой, Зубатка! Нешто запамятовала, – едва успел выкрикнуть Болотников.

И собака, припомнив крестьянского сына, который не раз бывал на лесной заимке, разом остановилась, незлобно тявкнула и приветливо замахала пушистым хвостом.

Бортник погрозил в их сторону кулаком.

Наконец, пчелиная матка облюбовала себе сучок, уселась на нем, и сразу же ее облепила вся семья. Длинной тяжелой грушей повис рой на ветке. Матвей подставил под нее роевню и тряхнул за сучок. Весь клубок угодил в ловушку.

Старик опустился на землю и устало улыбнулся подошедшему Болотникову.

– Умаялся, сынок. Ладно еще матка попалась смирная. Вижу – и тебе от пчел досталось, родимый. Вон глаза-то заплыли как у басурмана.

– Неприветливо твои пчелы гостей встречают.

– У нас всякое случается. Пчела, как и человек, любит ласку и добрую руку. У меня намедни пчелы крепонь-ко княжьего пятидесятника Мамона покусали. Ну и поделом ему, ворогу! Да ты не серчай, Иванка. У тебя душа не черная. Ступай-ка к озерцу. Там сорви подорожник да приложи к лицу. Пользительная трава. А я покуда передохну.

Озерцо – недалеко от черемушника, густо заросшее хвощом и ракитником. Болотникову это место знакомо. За озерцом версты на три тянулся кудрявый березняк с осинником, куда нередко в бабье лето наведывался Иванка со своими молодыми дружками за белыми и «поповскими» груздями для зимней солонины. Груздь – царь грибной! И в посты и в праздники – почетное место ему на столе.

Иванка через густые заросли ракитника вышел к озерцу, вступил на низкий берег, густо усыпанный диким клевером, мятликом и подорожником, наклонился, чтобы набрать пользительной травы, да так вдруг и застыл.

Неподалеку под ракитовым кустом замерла гибкая, статная девушка с самострелом. Она в домотканом голубом сарафане с медными застежками и берестяных лапотках на ногах.

Девушка ловко и быстро вытянула стрелу из колчана, вложила в самострел, натянула тетиву.

«Ну и денек мне нонче выдался! Еще только недоставало от лесовицы погибнуть», – пронеслось в голове Болотникова. Видимо, не зря на селе пронесся слух, что появилась в вотчинном бору ведьма-лесовица, которая чародейство ведает и каждого встречного жизни лишает.

Иванка разогнулся, промолвил:

– Опусти самострел. Худа тебе не желаю. Да и не велика честь в безоружного стрелой кидать.

– Кто ты и зачем сюда явился? – строго спросила лесовица, тряхнув тяжелой золотистой косой, туго перехваченной розовой шелковой лентой.

– Обычая не знаешь, девушка. Прежде чем выспрашивать да стрелой кидать – в гости позови, напои, накорми, а потом и вестей расспроси. Так уж издревле на Руси заведено, – проговорил Иванка, ведая, что хлеб-соль разбойника смиряет.

– В лесу гостя нелегко распознать. Сюда всякий люд забредает – и с добром и лихом, – не опуская самострела, холодно ответила лесовица.

В это время из черемушника раздалось:

– Эгей, Иванка! Где ты там запропастился? Айда в избу-у.

– Иду, Семеныч! – отозвался Болотников и погрозил пальцем лесовице. – Да кинь же ты свой самострел! А не то бортника позову.

И на диво молодому страднику лесовица послушалась. Она мягко опустила тетиву, вложила стрелу в колчан, вновь глянула на распухшее лицо парня и вдруг звонко рассмеялась.

Болотников недоуменно пожал плечами. Чудная какая-то. Да и не ведьма она вовсе.

– Придешь к бортнику – поклонись ему в ноги, а не то стоять бы тебе здесь до всенощной, покуда праведное слово не вымолвил, – улыбаясь, проговорила девушка и, шагнув навстречу парню, добавила: – Теперь я тебя ведаю. Из Богородского села на заимку пришел. А звать тебя – Иванка Болотников, сын Исаев.

«Видимо, и впрямь ведьма», – снова пронеслось в голове Иванки.

Не дождавшись крестьянского сына, к озеру вышел с роевней старик. Увидел Василису, спросил:

– Ты чего здесь, дочка?

– Тебя искала, дедушка. Да вот на озерце его повстречала.