Болотников рассказывал о жизни крестьянской коротко; чуть больше поведал о ратных сражениях, о бунте ввотчине.

– После в Дикое Поле бежать надумал. Хотел к Покрову у казаков быть, но не вышло. В селе Никольском мужики противу князя Василия Шуйского поднялись. Пристал к ним. Челядь оружную побили, хоромы княжьи пожгли. Шуйский стрельцов прислал, так в поле их встретили. Однако ж не одолели. У тех пищали, сабли да пистоли, а у нас же топоры да рогатины. В лес отступили, ватагой стали жить. Потом на Дон мужиков кликнул. Согласились: все едино в село пути нет. Шли таем – стрельцы нас искали. В одно сельцо ночью пришли, заночевали на гумне. Тут нас и схватили: староста стрельцов навел. В Москву, в Разбойный приказ на телегах повезли. Ждала меня плаха, но удалось бежать по дороге. Три дня один брел, потом скоморохов встретил и с ними пошел. Но далече уйти не довелось: вновь к стрельцам угодил. Скоморохи где-то боярина Лыкова пограбили, вот нас и настигли. Привели в боярское село, батогами отстегали и на смирение в железа посадили. Пришлось и мне скоморохом назваться. Через седмицу боярин наехал, велел нас из темницы выпустить и на кожевню посадить. Там к чанам приковали и заставили кожи выделывать.

Всю зиму маялись. Кормили скудно, отощали крепко. А туг на Святой ¹⁶¹ , по вечеру, приказчик с холопами ввалился. Оглядел всех и на меня указал: «Отковать – ив хоромы». Повели в терем. «Пошто снадобился?» – пытаю. Холопы гогочут: «Тиун медвежьей травлей удумал потешиться. Сейчас к косолапому тебя кинем». Толкнули в подклет, ковш меду поднесли: «Тиун потчует. Подкрепись, паря». Выпил и ковш в холопа кинул, а тот зубы скалит: «Ярый ты, однако ж, но медведя те не осилить. Залома-ет тебя Потапыч!» Обозлился, на душе муторно стало. Ужель, думаю, погибель приму?

А тут вдруг на дворе галдеж поднялся. Холопы в оконце глянули – и к дверям. Суматоха в тереме, крики: «Боярин из Москвы пожаловал!.. Поспешайте!» Все во двор кинулись. Остался один в подклете. Толкнулся в дверь – заперта, хоть и кутерьма, а замкнуть не забыли. На крюке, возле оконца, фонарь чадит. Оконце волоковое, малое, не выбраться Вновь к двери подался, надавил – засовы крепкие, тут и медведю не управиться. Сплюнул в сердцах, по подклету заходил и вдруг ногой обо что-то споткнулся. Присел – кольцо в полу! Уж не лаз ли? На себя рванул. Так и есть – лаз! Ступеньки вниз. Схватил фонарь – ив подполье. А там бочки с медами да винами.

Смешинка пала. Надо же, в боярский погребок угодил, горькой – пей не хочу. Огляделся. Среди ковшей и черпаков топор заприметил, должно, им днища высаживали. Сгодится, думаю, теперь холопам запросто не дамся. В подполье студено, откуда-то ветер дует. Не киснуть же боярским винам. Поднял фонарь, побрел вдоль стены. Отверстие узрел, решеткой забрано. А на дворе шум, вся челядь высыпала боярина встречать. Фонарь загасил: как бы холопы не приметили. Затаился. Вскоре боярин в покои поднялся, и на дворе угомонились, челядь в хоромы повалила. Мешкать нельзя, вот-вот холопы в подклет вернутся. Решетку топором выдрал – и на волю. На дворе сутемь и безлюдье, будто сам бог помогал. В сад прокрался. Вот, думаю, на волюшке. Но тут о скоморохах вспомнил. Томятся в кожевне, худо им, так и сгниют в неволе.

Вспять пошел, к амбарам. А там и кожевня подле. Никого, один лишь замчище на двери. Вновь топор выручил. К скоморохам кинулся, от цепей отковал – ив боярский сад. Вначале в лесах укрывались, зверя били да сил набирались. Потом на торговый путь ¹⁶² стали выходить, купчишек трясти. Веселые в город засобирались, посадских тешить. Наскучила лесная жизнь. Уговаривал в Дикое Поле податься – не захотели. «Наше дело скоморошье, на волынке играть, людей забавить. Идем с нами». «Нет, – говорю, – други, не по мне веселье. На Дон сойду». Попрощался, надел нарядный кафтан, пристегнул саблю – и на коня. На Ростов поскакал, да вот к Багрею угодил.

– На Ростов? Ты ж в Поле снарядился.

– А так ближе, Васюта. Лесами идти на Дон долго, да и пути неведомы. А тут Ростов миную – ив Ярославль.

– Ну и что? Пошто в Ярославль-то? – все еще не понимая, спросил Васюта.

– На Волгу, друже. Струги да насады до Хвалынского моря ¹⁶³ плывут. Уразумел?

– А ведь верно, Иванка, так гораздо ближе, – мотнул головой Васюта.

– Лишь бы до Самары добраться, а там до Поля рукой подать… Идем дале, Васюта.

Поднялись и вновь побрели по дороге. Верст через пять лес поредел и показалась большая деревня.

– Деболы, – пояснил Васюта.

С древней, замшелой колокольни раздавался веселый звон. Васюта перекрестился.

– Седни же Христос на небо вознесся. Праздник великий!

Вошли в деревню, но в ней было пустынно и тихо, бегали лишь тощие собаки.

– А где же селяне?

– Аль запамятовал, Иванка? В лесок уходят… Да вон они в рощице.

Иванка вспомнил, что в день Вознесения мужики из Богородского шли в лес; несли с собой дрочену, блины, лесенки, пироги с зеленым луком. Пировали там до пере-темок, а затем раскидывали печево: дрочену и пироги – на снедь Христу, блины – Христу на онучи, а лесенки – чтоб мирянину взойти на небо. Девки в этот день завивали березки. Было поверье: если венок не завянет до Пятидесятницы ¹⁶⁴ , то тот, на кого береза завита, проживет без беды весь год, а девка выйдет замуж.

Дошли до березняка, поклонились миру.

– Здорово жили, мужики.

Мужики мотнули бородами, а потом обернулись к дряхлому кудлатому старику в чистой белой рубахе. Тот поднял голову, глянул на парней из-под ладони и слегка повел немощной трясущейся рукой.

– Здорово, сынки. Поснедайте с нами.

Мужики налили из яндовы по ковщу пива.

– Чем богаты, тем и рады. Угощайтесь, молодцы.

Парни перекрестили лбы, выпили и вновь поясно поклонились. Трапеза была скудной: ни блинов, ни дрочены, ни пирогов с луком, одни лишь длинные тощие лесенки из мучных высевок, хлеб с отрубями, капуста да пиво.

– Знать, и у вас худо, – проронил Иванка. – Сколь деревень повидал, и всюду бессытица.

– Маятно живем, паря, – горестно вздохнул один из мужиков. – Почитай, седьмой год голодуем.

– А что ране – с хлебом были?

– С хлебом не с хлебом, а в такой затуге не были. Ране-то общиной жили, един оброк на царя платили. А тут нас государь владыке Варлааму пожаловал. Вконец заведовали. Владычные старцы барщиной да поборами замучили. Теперь кажный двор митрополита кормит.

– И помногу берет?

– Креста нет, парень. Четь хлеба, четь ячменя да четь овса. Окромя того барана дай, овчину да короб яиц. Попробуй, наберись. А по весне, на Николу вешнего, владычную землю пашем. И оброк плати и сохой ковыряй. Лютует владыка. Вот и выходит: худое охапками, доброе щепотью.

– Нет счастья на Руси, – поддакнул Васюта.

– Э-ва, – усмехнулся мужик. – О счастье вспомнил. Да его испокон веков не было. Счастье, милок, не конь: хомута не наденешь. И опосля его не будет. Сколь дней у бога напереди, столь и напастей.

– Верно, Ерема. Не будет для мужика счастья. Так и будем на господ спину гнуть, – угрюмо изрек старик.

– Счастье добыть надо. Его поклоном не получишь, – сказал Болотников.

– Добыть? – протянул Ерема, мужик невысокий, но плотный.

– Это те не зайца в силок заманить. Куды не ступи – всюду нужда и горе. Продыху нет.

– Уж чего-чего, а лиха хватает. Мужичьего горя и топоры не секут, – ввернул лысоватый селянин в дерюжке, подпоясанной мочальной веревкой.

– А ежели топоры повернуть?

– Энта куды, паря?

Болотников окинул взглядом мужиков – хмурых, забитых – ив глазах его полыхнул огонь.

– Ведомо куда. От кого лихо терпим? Вот по ним и ударить. Да без робости, во всю силу.