— Надя! — сказал Дмитрий, замирая. — Надя!..

Надя схватила его за руку.

— Жива! — воскликнула она. — Валя жива, Митя!

Дмитрий молча плакал, не отпуская Надиной руки.

Оперированная почка заработала через восемь часов после операции — сперва слабо, потом все энергичнее. И почти уже придушенные защитные силы организма воспрянули, в теле Вали новым огнем вспыхнула погасшая было жестокая борьба. А еще через несколько часов, как человек, приходящий в себя после беспамятства, стала пробуждаться и вторая почка. Операция была совершена на одном органе, она оказала возрождающее действие на соседние пораженные органы. Гречкин назвал это явление «рефлекторным действием», физик, вероятно, — говорил бы о индукции… Ни Гречкин, ни Ольга Федоровна, однако, не сделали из удачного исхода операции вывода, которого единственно ждал Дмитрий — что болезнь, наконец, сломлена.

— Болезни иногда похожи на маневренную войну, — сказал Гречкин. — То они берут верх над организмом, то организм над ними. У вашей жены как раз такой случай — сейчас наступает организм.

Вечером — прямо с самолета — в больнице появился Ригорский, пожилой человек с седыми длинными волосами, быстрой походкой и выпуклыми, пронзительными, очень светлыми — за толстыми пенсне — глазами. Он поздоровался с врачами и потребовал историю болезни, по два раза перечитывал каждую строчку, раздумывал, что-то отмечал в общей тетради, привезенной с собой. История болезни ему не понравилась, он нашел, что многое важное в ней не отмечено, может быть, и вообще не замечено. Особенно тщательно он списывал данные лабораторных анализов, он разъяснил, что нарушение состава крови при послеродовых и абортивных инфекциях составляют предмет его, Ригорского, специального интереса.

— О лечении, пока не осмотрю больную, высказываться не буду, — проговорил он, пристально всматриваясь в расстроенную его видимым недоброжелательством Ольгу Федоровну и переводя такой же взгляд на более спокойного Гречкина. — Мнение, впрочем, я уже составил. Пойдемте в палату.

По дороге Гречкин шепнул помощнице:

— Не огорчайтесь! Больших грехов он не откроет. А поводы поругать всегда можно найти, — надо же ему командировку оправдать.

Ольга Федоровна, надеявшаяся, что эксперт отметит их самоотверженную работу по спасению больной, продолжала хмуриться, она чувствовала, что вместо благодарности посыплются выговоры.

В палате Ригорский, не подходя к Вале, потребовал, чтобы Светлана и Дмитрий удалились, после этого сделал сестре знак, чтоб она пододвинула стул ближе к постели. Обычно врачи расспрашивают больных, затем осматривают, выслушивают и выстукивают. У Ригорского был свой метод, он сразу начал с осмотра, словно перед ним был не измученный страданиями человек, а живая — пока еще — модель болезни, и задача состояла лишь в том, чтоб разобраться в сложной конструкции этой модели. Он не спеша поднимался от ног к животу, от живота к грудной клетке, от груди к лицу. Труп он бы исследовал, вероятно, с такой же сухой обстоятельностью. Впечатлительная Ольга Федоровна еле сдерживала раздражение, Ригорский ей не понравился еще в кабинете Гречкина, сейчас это впечатление усиливалось — она отворачивалась, стараясь не смотреть на неторопливые руки Ригорского, методически вое ощупывавшие и выстукивавшие. Но Гречкин со вниманием следил за манипуляциями Ригорского — нечасто можно было увидеть такой обстоятельный по-настоящему квалифицированный осмотр. Ригорский не делал ни одного лишнего движения, и если сам он, замкнутый, что-то хмуро соображающий, был мало подвижен, то руки его жили. Жизнь эта была не только в том, что они двигались, захватывали и оттягивали кожу, впивались в ткани десятью пальцами — каждым по-своему, по-особому сжимающимся, — нащупывая, оконтуривая и определяя плотность внутренних органов. Эти необыкновенно подвижные руки жили иной, более высокой жизнью, чем простое движение, они мыслили, пальцы вдруг замирали над некоторыми местами, задумывались, соображали, приходили к тому или иному выводу, проверяли его, принимали или отвергали, только потом продолжали свое движение дальше. И хотя на маловыразительном лице Ригорского нельзя было прочесть ни его мыслей, ни сомнений, ни выводов, руки рассказывали все, над чем он размышлял, каждое движение его пальцев было понятно, как произнесенное слово. Заинтересованность Гречкина перешла в удивление, удивление стало восхищением — он не следил со стороны за осмотром другого врача, своего коллеги, человека, присланного к тому же проконтролировать правильность его лечения, но сам осматривал больную, снова — в который раз — размышлял над ее состоянием. Ригорский еще не закончил осмотра, а Гречкин уже признался себе, что он, Гречкин, увидел что-то новое, ранее не открытое, многое оценивает по-другому — этот невысокий, немногословный, пожилой человек, впервые присевший к кровати Вали, разобрался в ее состоянии не хуже, чем разбирался в нем Гречкин, проводивший с ней ежедневно часы — может, даже лучше разобрался, да, наверное так — лучше!

— Ольга Федоровна! — шепнул с уважением Гречкин. — Ну, и дотошный этот доцент!

Окончив внешний осмотр, Ригорский, наконец, приступил к опросу. Теперь и Ольга Федоровна слушала его со все возрастающим вниманием — каждое слово Ригорского представлялось ей придирчивой оценкой ее бессонных ночей, поисков и неуверенности, это было не простое заполнение граф медицинской анкеты, не обычная проверка записей истории болезни. Валя уже могла связывать предложения, отвечать не отдельными словами, как говорят дети, — еще вчера она разговаривала только так. Даже на это обратил внимание Ригорский, хоть в истории болезни не было об этом сказано, он прямо так и спросил: «Не замечаете ли вы сами, что сегодня вам легче разговаривать?» На что Валя ответила: «Да, легче, я это чувствую». Как перед этим внимательны, обстоятельны и точны были движения пальцев Ригорского, так и теперь исчерпывающе обстоятельны были его вопросы — он ничего не упустил, ничего не забывал, все, о чем он спрашивал, было необходимо и важно.

После опроса Ригорский впервые улыбнулся Вале:

— Надо выздоравливать, девушка! Надо, надо!

Ссутулившись, он пошел к выходу. В кабинете Гречкина Ригорский, уставясь на обоих врачей пронзительными холодными глазами, высказал свои впечатления:

— Я уже предупредил, что при чтении истории болезни составил мнение как о недуге, так и о лечении. Мнение это подтверждено. Я по телеграфу уведомлял вас, что против декапсуляции почки. Должен признаться, что я ошибался.

Он снял пенсне и протер их. Без преломляющих стекол его выпуклые, очень светлые, прозрачно-салатные глаза казались уже не пронзительными и недоброжелательными, а добрыми и мягкими. Ригорский улыбнулся одними этими неожиданными глазами и опять надел пенсне. Он продолжал свое заключение. Лечение до операции сомнений не вызывает. Сам он в своей клинике проводил бы те же назначения, в тех же дозах, в той же последовательности. Что касается операции, то он поздравляет своих коллег с успехом. Ему тем приятнее это сделать, что они добились успеха вопреки его советам. Они не побоялись взять на себя дополнительную нелегкую ответственность, он обязан это отметить. Ему придется для себя сделать и тот вывод, что сам он поторопился, в его практике подобные просчеты бывали не так уж часто, однако, никто от них не застрахован. Он подчеркивает, что состояние больной остается тяжелым, хотя летальный исход уже не грозит так непосредственно, как он, видимо, грозил до вчерашнего дня и особенно вчера.

Ригорский внес в историю болезни свое заключение и осведомился, когда уходит самолет — больше ему в поселке делать нечего, остающийся курс лечения местные врачи, он в этом уверен, проведут так же тщательно, как лечили до сих пор. Самолет уходил на рассвете, Гречкин предложил Ригорскому ужин и постель в своем доме, Ригорский поблагодарил.

— Не хотите ли еще раз взглянуть на больную? — поинтересовалась раскрасневшаяся от похвалы Ригорского Ольга Федоровна. Сама она перед уходом, хоть на несколько минут, забегала к Вале.