— Здравствуй, Верочка! — сказал Георгий, присаживаясь на табуретку. — Вид у тебя ничего.

Вера исхудала и подурнела, в ней мало что сохранилось от прежней вызывающей нарядности. Она перестала красить ресницы — на ветру со снегом никакая краска не держалась, губы были не то серые, не то бурые, они почти не отличались от щек, глаза, большие и неподвижные, потеряли блеск. Вера поглядела этими странными глазами на Георгия и проговорила:

— Чего ты, собственно, пришел?

— Как — чего? — Георгий придвинул табуретку поближе. — Старый друг лучше двух подруг. Интересуюсь здоровьем…

— Здорова! — сухо сказала Вера. — Больше тебе знать нечего.

Минуту он собирался с духом.

— Можем мы с тобой поговорить по-товарищески?

— Не о чем нам говорить.

— По-моему, о многом… Ходят слухи, что у тебя новое увлечение.

— Ах, вот что! Тебя волнуют эти слухи?

— Волновать не волнуют, а занимают… Любопытно, как на деле?

— Мои дела касаются меня и моих близких. С чужими делиться не собираюсь.

— Уже не близкий? Ладно, не навязываюсь… Сказать все же можешь, что происходит?

— Ей-богу, надоел! С чего мне с тобой откровенничать?

Разговор вышел не такой, каким он намечал его, самое лучшее было бы прекратить его и уйти. Уйти он не мог.

— Постой, постой! Давай все точки расставим… На меня тебе обижаться нечего — честно ждал, пока образумишься. А ты, выходит, от меня к другим? И с кем, спрашиваю? Если на Мухина польстилась, так чего ждать от тебя завтра?

— Зачем же ждать до завтра? — ответила она с горечью. — Были, были, многие уже были, не один Мухин. Удивляюсь, как ты не увидел. Впрочем, ты такой — видишь одного себя, где тебе других замечать!

— Речь не обо мне. Надо выяснить, кто ты такая?

— Нет, не надо! — воскликнула она, снова приподнимаясь на постели. — Я — ясная, что обо мне? И о тебе нечего разбалтываться, ты тоже ясный. Ни минуты не сомневалась, что от всего отречешься, еще меня обольешь грязью. — Она с рыданием прокричала — Хоть бы капля порядочности, одна капля, нет, грязь, грязь!

Он так низко наклонился над кроватью, что Вера, замолчав, откинулась на подушку. Ей показалось, что он ударит ее.

— Нет уж, поговорим о тебе! Обо мне ты высказалась, что я непорядочный, пусть! Ты, конечно, порядочная — без загса, в одну любовь, крутить не можешь! Тебе только мужа подавай! А сама ты в жены годишься? У тебя же половая слабость — никому отказать не можешь. Таких порядочных мне и даром не надо!

Вера отвернулась, спрятала лицо. Она тряслась, всхлипывала, что-то бормотала. Бешенство еще клокотало в Георгии. Он не выговорился, беспощадные слова рвались наружу — он стиснул губы. «Что же мне?.. — невнятно твердила Вера. — Что же мне?..» Георгий скверно выругался и вышел. Из-за двери донесся новый взрыв рыданий.

Он стоял в полутьме коридора. Коленки противно подрагивали, в висках стучало. С Верой все было покончено, обратной дороги к ней не существовало. Она лежала на кровати в пяти метрах, легче было преодолеть пять километров горных высот, чем перешагнуть эти немногие метры. Не они первые расстаются в мире, жалеть особенно не о чем. Но можно было расстаться по-хорошему, спокойно, с усмешкой и шуткой, раз уж это стало неизбежно. Они расстались скверно и мерзко, не так надо было, не так! Его мутило, он словно наелся дряни.

В барак вошел Миша. Он с изумлением посмотрел на Георгия и собирался пройти к себе. Георгий схватил его за плечо.

— Верка ждет тебя. Торопись, пока девчат нет. Миша сдернул его руку. Он тяжело задышал.

— Ты, кажется, ищешь ссоры, Георгий?

— Ссоры? Не из-за чего ссориться. Иди, иди, не стесняйся. Я вам не помешаю.

Он хлопнул дверью выходя. Миша, помедлив с минуту, постучал к Вере. Вера плакала, вытирая лицо полотенцем. Миша поднял отброшенный Георгием табурет и придвинул его к кровати.

— Верочка, что у вас вышло с Георгием?

Она всхлипнула.

— Не знаю… Вдруг пришел и стал приставать — с кем гуляю, где гуляю…

— Негодяй! — сказал Миша. — Мало его воспитывали в колонии! Хочешь, я его по-серьезному проучу?

Вера, пораженная, смотрела во все глаза.

— Ты? Он же свернет тебя в узелок и повесит на сучке, как веревку, если полезешь с кулаками!

— Я не о драке, — разъяснил Миша. — Надо вынести его обращение с тобой на суд общественности.

Вера презрительно покривилась.

— Спасибо уж! Не люблю полоскать на людях грязное белье.

Она откинулась на подушку, уставясь заплаканными глазами на стену. Миша снова заговорил:

— Верочка, как твое здоровье? Может, в самом деле, ляжешь в больницу?

— Еще чего? Завтра буду здорова. Мы слишком много времени провели в лесу.

— Я же говорил — лучше посидеть в клубе. Ты сама хотела куда-то подальше.

— Я хотела показать тебе красивые лиственницы, около нас таких нет. С этими глупостями покончено. Больше — никаких далеких прогулок!..

Миша заговорил о том, что всего интереснее ходить в клуб, там в этом месяце — обширная программа культурно-массовых мероприятий, не одни танцы и картины, как до сих пор. Из Красноярска запрошены лекторы по международным и научным проблемам, прилетят артисты эстрады — будет интересно, ей понравится! Вера слушала его, прикрыв веки. Ему показалось, что она впадает в сон, он заговорил тише. Она вдруг прервала его:

— Миша, ты и вправду хорошо ко мне относишься?

Он удивился, раньше она сердилась, когда он заводил речь о чувствах.

— Неужто ты сомневаешься? Потребуй — любые доказательства!..

— Тогда оставь меня, Миша!

— Как — оставить? Уйти до вечера?

— Нет, совсем. Не будем больше встречаться.

Он смотрел на нее умоляюще и растерянно. Он знал, что она не шутит, она не разрешила бы себе таких скверных шуток. Ей стало жаль его. Она сказала, отворачивая лицо:

— Со мной что-то нехорошее, Миша. Мне от всего теперь трудно — от работы, от зимы, обыкновенный снег, а я вся дрожу… И гулять не тянет. Одно — лежать, лежать.

— Может, переутомилась? Поправишься, все пройдет.

Она устало согласилась:

— Может быть. Миша, может быть… Не приходи больше.

Он сидел, подавленный и грустный. Она сказала:

— И не сердись! Ты хороший, я знаю. Но мне надо одной — месяца на два, до нового солнца. На дворе темно, Миша, темно и холодно — мне хочется укутаться и лежать…

— Тебе непривычна таежная природа. В Москве — улицы, дома, здесь — одни деревья.

— Да, наверно. Я больна от этой зимы… Он немного отошел.

— Ну, если так, Верочка… Значит, на месяц, пока ты отдохнешь?

Она молчаливо согласилась с поправкой.

— Да, на месяц. А теперь извини, Миша, я хочу спать.

Он вышел, неслышно ступая, так же неслышно прикрыл дверь. Вера, смежив веки, ровно дышала. Потом она стала плакать — сперва тихо, затем все громче. Она сотрясалась от рыданий, душила рыдания одеялом.

Курганов уехал в Москву, его замещал Усольцев. Первые телеграммы от начальника строительства были неутешительны, в Госплане и слушать не хотели о значительных ассигнованиях на следующий год. Курганов вынес спор в ЦК — тон телеграмм стал веселее. В последней из них Курганов порадовал друга, что дело, пожалуй, выгорит. Промышленность страны перевыполняет годовой план, в счет создавшихся сверхплановых резервов им подкинут миллионов сто на разворот строительства. «В общем, теперь нажимать и нажимать! — сообщал Курганов в письме. — Претендентов, вроде нас, уйма! Значит, успокаиваться нельзя — ну, я заручился поддержкой экспертов. В остальном тоже неплохо — твои задания выполнены почти по всем пунктам».

Вскоре, закончив дела в Москве, возвратился и сам Курганов. В день его приезда группа новоселов не вышла на работу. Усольцев, встретив Курганова на аэродроме, тут же рассказал, как все случилось. Курганов был ошеломлен. Усольцев не скрывал, что и он потрясен неожиданным событием.

— Кое в чем и я виноват, — сказал он. — Как шляпа, понадеялся на нашу бухгалтерию, а там одно понимание — смета, графа, параграф… В общем, надо быстренько поправлять.