— Говорю тебе, я слаб физически. Все замечают… Сегодня придумали способ спасти меня — переводят на легкую работу, в служащие…

Помолчав, Суворина спросила:

— Расскажи, как ты жил эти месяцы? Все расскажи, подробно!

Он запинался на первых словах, потом справился с волнением. Он уже не таился, нужно было рассказать матери даже то, о чем себе не разрешал думать. Она была не просто матерью — другом, никто так не знал его, как знала она, никто не понимал его так глубоко, не верил в него так искренне. Он говорил, как мучила его тачка, как трудна работа каменщика, как он стал последним в бригаде, чуть ли не последним на всем строительстве. Он не скрыл и заработков, мать ужаснулась — чем же ты питался, Игорек? Он объяснил, что разработал свою систему питания, вначале было трудновато, сейчас втянулся, голодным не бывает.

— А мне посылал деньги, — упрекнула она, качая головой.

— А что было делать? Если бы я не посылал, ты бы догадалась, что со мной неладно. Я этого не хотел.

— Гордость, гордость! — шептала она. — Весь в папу, просто удивительно, до чего вы похожи!

Выговорившись, он почувствовал усталость.

— Мама, я посплю, — сказал он. — Через часик разбуди, нам надо еще поговорить. И никуда, пожалуйста, не уходи!

Она ответила, поправляя одеяло:

— Спи, сынок. Я никуда не уйду.

— Дай руку, — пробормотал он, засыпая.

Она подождала, пока его сон стал ровным и глубоким, и тихонько вытянула руку из-под щеки. Игорь не шевельнулся. Суворина подошла к двери и снова оглянулась на сына, потом вышла и осторожно прикрыла дверь.

Она торопливо шла в контору по заснеженной улице поселка. В конторе она спросила начальника строительства, ей показали последнюю дверь в длинном, как штольня, коридоре. В приемной на скамье у стены теснились ожидающие с портфелями, папками и чертежами в руках. Очередь продвигалась медленно, за полчаса прошел один. Суворина попросила пропустить ее вне очереди — через два дня ей улетать, не хочется терять так скудно отпущенное время на ожидание.

Один из ожидающих сказал, что сейчас должен идти он, но охотно уступит место. Суворина прошла в кабинет Курганова.

Курганов сперва предложил сесть, потом поднял голову от бумаг, расстеленных на столе. Он взъерошил свою веерообразную седую шевелюру и широко улыбнулся доброй улыбкой. У Сувориной потеплело на душе. Она знала уже, не услышав от Курганова ни единого слова, по одной его улыбке, что он поймет ее, такие люди все понимают.

— С чем пожаловали? — сказал он. — Что-то я вас не припомню.

— Я прилетела сегодня, — заторопилась Суворина. Курганов мотнул головой.

— Знаю — единственная пассажирка сегодняшнего самолета? Фамилия — Суворина. А я было удивился, откуда еще один пожилой человек? Нас на стройке два старика — я да библиотекарь Чударов. Еще Усольцев к нам подбирается, да он на десять лет моложе. Долго думаете погостить? Может, совсем останетесь?

Суворина объяснила, что встретит с сыном Новый год и улетит обратно в Москву. О сыне она и собирается говорить. С ним поступают несправедливо.

Курганов прервал ее:

— Точно, несправедливо! Поставили бедного парня на тяжелые наружные работы. Скажу в оправдание, что мы сами уже спохватились — подобрали ему местечко поуютнее. С января он выйдет на новую работу.

Суворина сказала тихо:

— Это, по-вашему, называется справедливостью — подобрать местечко поуютнее?

Курганов в изумлении откинулся в кресле. Суворина вдруг удивительно преобразилась. Только что перед ним была согнувшаяся, пожилая женщина с усталым лицом, робкими движениями, застенчивая и маленькая. Эта женщина словно выросла, теперь она сидела прямая, строгая, ее глаза, проницательные и настойчивые, смело встретили и отразили взгляд Курганова. На секунду-другую Курганов сам смутился.

— Конечно, справедливо, — сказал он, стараясь смягчить свой громкий голос и разводя руками, так его удивил неожиданный вопрос Сувориной. — Работа по силам — это и есть справедливость.

— А вы какие силы подразумеваете — духовные или физические? — снова спросила Суворина. — Если духовные, то как вы их измеряете? А если физические, то они меняются с каждым годом, а в некотором возрасте — с каждым месяцем…

— Вот вы какая! — сказал Курганов. — По-вашему, легкая работа не есть лучшая?

— А разве в вашей собственной жизни лучшее было обязательно тогда, когда становилось легко?

На это Курганов ничего не ответил. Улыбаясь, он молча глядел на Суворину. Он вспомнил свою жизнь, самые яркие события, они цепью пронеслись перед ним — то, чем он гордился, за что себя уважал, что составляло истинное содержание его полувекового существования. Нет, они были трудны, эти славные, эти великолепные годы, дай возможность — еще бы пережить все это: недоедание, недосыпание, крик, шум, напряженную работу, понимание того, что многое совершил ты на своем веку, прожил его не напрасно. Суворина сказала ему лишь то, что сам он знал о себе, о чем он неустанно твердил Усольцеву во время их споров о молодежи — нового не было ничего. Тем это было приятней.

Курганов переспросил:

— Стало быть, вы хотите, чтоб сына вашего оставили на его нынешней работе?

Суворина, сжимая руки, подтвердила спокойно — Курганов видел, как нелегко ей дается спокойствие:

— Да, именно. На новом месте Игорьку физически будет легче, а душе его — хуже. Я хочу уберечь его от позора, от мысли, что не сумел справиться с тем, о чем мечтал… Я верю, он справится!

Тогда Курганов в восторге ударил кулаком по столу.

— Будь по-вашему! Оставим Игорька на старом месте!

Суворина приподнялась, стала благодарить. Напряжение, преобразившее ее, разом спало, перед начальником стройки снова была усталая, маленькая, робкая женщина. Провожая ее до двери, он повторил свое предложение — оставаться в поселке на постоянное житье.

— Говорю вам, не пожалеете! — воскликнул он в увлечении. — Работу найдем интересную!

Она опустила голову. Когда Суворина заговорила, в глазах ее стояли слезы.

— Игорек у меня один. Не буду скрываться — вся моя жизнь в нем! Так бы хотелось — вместе! И у вас мне нравится, только это нельзя. Когда-нибудь он обзаведется семьей, дети появятся, он позовет меня к себе… А пока надо ему почувствовать самостоятельность. Пусть расправляет крылья. В полет — идти самому!

— Жаль, очень жаль! Я бы вас с женой познакомил, она, как наседка, кудахчет над нашими двумя дочерьми, научили бы, как правильно относиться к детям. Ну, нельзя, значит, нельзя. Буду в Москве, зайду к вам — не возражаете?

— Не говорите Игорьку, что я была у вас.

— Даже не догадается, что заходили!

После ухода Сувориной Курганов несколько минут о чем-то размышлял, покачивал головой, усмехался. Потом он вызвал по телефону комитет комсомола и партком.

— Я насчет Суворина, — сказал он Мише. — Не стоит его перебрасывать. Это ничего, что трудно, надо привыкать к трудностям. Нет, я сам это решил, он не ходил. Ну, если придет, там увидим. Только не думаю, чтобы пришел. Что? Предчувствие у меня, понимаешь. У тебя нет такого? Это потому, что плохо знаешь свой народ, Мухин!

Усольцеву он рассказал о приходе Сувориной. Курганов был человек увлекающийся и в выражениях не стеснялся.

— Говорю тебе, мы пешки перед этой женщиной! — орал он в трубку. — Вот это психология, я понимаю. Обязательно потолкуй с ней, тебе полезно. А Мухин твой деляга без души, я давно это подозревал. Что? И я не лучше, раз подмахнул всю эту бумажную затею, не отрекаюсь! Ничего подобного, не киплю, а холодно рассуждаю!

Суворина так торопилась обратно, что поскользнулась на обледеневшем снегу. Она страшилась, что сын проснется до ее прихода. Он спал в том же положении. Она тихонько присела возле, погладила его по голове, он что-то пробормотал. Она любовалась им, сравнивала его с прежним, только теперь она понимала до конца, как сильно он изменился. Игорь всегда спал своеобразно, подтягивал колени чуть ли не к подбородку, запрокидывал голову, раскрывал рот. Подушка ему мешала, он часто сбрасывал ее на пол, во сне шумно дышал, поворачивался и вскакивал, сон его был порывистый, как он сам. Сейчас перед Сувориной лежал, вытянув тело, спокойный юноша, он не метался во сне, но словно сосредотачивался в нем. Это был ее сын, плоть от плоти ее, она знала его во всех мелочах шестнадцать лет — новый неожиданный человек!