Только когда Усольцев помянул его фамилию, он стал прислушиваться к речи парторга, перебивая ее в уме все тем же горестным: «За что?» Усольцев согласился, что комитет увлекся формальным выполнением заданий и руководители его ослабили контакт с массами. Он так и выразился: «ослабили», а не «потеряли», некоторая надежда тут была — Миша немного отошел. Усольцев говорил о нездоровых явлениях в общей здоровой массе. Все мы виноваты, что допустили их, ни один не вправе встать в сторону, но дело не в том, чтоб выискивать виновников, а не допустить повторения. Многое здесь зависит и от работы комитета («За что?» — снова подумал Миша), еще больше от объективных условий. Скрывать нечего, стройка пока не кипит, даже не бурлит — чуть струится. Нет того всеобщего подъема, который всегда возникает на больших строительствах, недаром многие называют место их обитания глухим углом. Не грустите, ребята, скоро все переломится.

С навигацией этого года развернутся обширные новые работы. Нужно уже сейчас к ним готовиться — возводить бараки для прибывающих новоселов, чуть ли не пяти тысяч человек, спешно заканчивать многоэтажные дома — их отдадут семейным и старожилам, то есть, вам, товарищи, потому что отныне вы уже старожилы стройки. Не одни материальные фонды и техника ринутся в наш поселок, вырастет и его культура — запланирован второй клуб, кинотеатр, летом откроется школа для взрослых, строительный техникум и отделение заочного института. Будет, будет возможность продолжить свое образование, нужно лишь захотеть! Никто уже не скажет: глухой угол, медвежий край. Какой же он глухой? Он — звонкий, в нем, те же мелодии, что слышатся по всей стране. Ну, отдаленный, на это можно согласиться, но не глухой!

— От нового состава комитета, — закончил Усольцев, — мы потребуем, чтоб он не повторял старых ошибок.

«Съели Мухина! — отчаянно подумал Миша, направляясь на трибуну для заключительного слова. — Новый состав комитета, не повторять старых ошибок — съели же, съели!»

Зал недоброжелательно принимал каждую фразу, заключительное слово не вышло. Миша не мог нападать на своих противников, пришлось бы бороться со всем собранием. Он стал оправдываться, упомянул о своих заслугах. Ни один аплодисмент не провожал его, когда он возвращался на место.

— Какие будут суждения по работе комитета? — спросил Миша, вступая в председательствование. — Прошу высказываться.

Одинокий голос крикнул из зала: «Хорошая!», голос тут же затюкали. Формула: «Удовлетворительная» собрала десятка два сторонников, зато, голосуя за резкую, как удар, оценку: «Плохая», зал дружно тянул руки. Миша пал.

Он еще стоял в предложенном списке нового комитета. Вася выступил с отводом, никто не опротестовал отвода. Конференция была закрыта, члены нового комитета остались для выборов бюро и секретаря.

— Подожди меня, — сказал Вася Игорю. Вася с Надей получили больше всех голосов и прошли в новый комитет.

Минут через пятнадцать он вышел. Вася был взволнован и хмур.

Игорь опросил:

— Ты в бюро попал? Кого избрали секретарем?

— В бюро я попал. А секретарем, к сожалению, избрали меня. Я дал самоотвод, его не приняли.

— Почему «к сожалению»? Это не плохо.

— Это плохо. Я боролся с Мухой из принципа. А теперь подумают, что я стремился занять его высокое местечко. Не могу даже сказать, как это неприятно.

— Умный не подумает, а дурака что слушать? Кого же бригадиром? Не Семена ли?

— Решили Надю рекомендовать. Показатели у нее пониже, чем у Семена, зато характер тверже.

Саша не раз слыхал, что время лечит, его собственный опыт говорил о том же: он совершал проступки, за них сперва наказывали, потом их забывали. Но с некоторых пор время стало портиться, оно не лечило, а казнило — чем дальше, тем становилось хуже. Кругом двигались, разговаривали, ссорились и мирились люди, множество людей, бывшие товарищи — он не имел к ним пути.

Он скоро разобрался, что вокруг него воздвигали стену отчуждения. Ему не подавали руки, не шли в напарники, не здоровались, не прощались, по возможности избегали даже служебного разговора. Вначале Саша махнул рукой на этот враждебный сговор. Многого недоброжелателям не добиться — прокуратура от обвинения отказалась, брат простил, начальство не прижимало, остальное было не страшно: так, блошиные укусы, или, по-человечески, мура! Но оказалось, что мура страшнее кары, кара нечто определенное, она имеет начало и конец, а мура — заволакивала и удушала.

Саше не хватало не воздуха, а слов. Он тосковал по разговору.

Он не любил болтовни. Люди разговаривали, он слушал, изредка вставляя одно-два слова. Брат блистал острословием, Саша снисходительно улыбался: трепотня, ничего особенного! Он свою молчаливость ценил больше, гордился, что слов на ветер не бросает. Сейчас он готов был бросать слова на ветер, собаке под хвост, черту на рога, говорить, лаять, мяукать, пищать, орать, лишь бы нашлись слушатели. Те немногие слова, которые он ронял в компании, были, оказывается, необходимостью, он не мог без них больше.

— Поговори со мной, Жорка, — просил он, когда брат возвращался с работы.

Георгий знал, что Саше нелегко. Но он считал, что какое-то время надо перетерпеть.

— Никто тебя не обижает? — начинал он. — Я имею в виду — придирки по работе?

— С нормами не придираются… Работаю.

— Тогда чего тебе? Все хорошо, по-моему.

— Плохо, — говорил Саша, опуская голову. — Не любят меня.

— Ах, так, — не любят? А есть ли тебя за что любить?

— Не знаю.

— Зато я знаю. И могу доложить: не за что!

— Я же человек!.. Почему меня не любят?

— Давай разберемся на пяти пальцах. Один загнем — сам-то ты кого из товарищей любишь?

— Не терплю! — говорил Саша, поднимая голову. — Особенно этого курносого! Ух, гад же!

— Второй загнем — а себя любишь? Или тоже ненавидишь?

— Ну, вот еще — ненавидишь!.. Я себе зла не сделаю.

— Это, между прочим, ошибка, Сашок, и — принципиальная! Если кто и делает тебе зло, так это ты сам. Загнем третий палец — за что любить тебя тем, которых ты ненавидишь? За то, что их ненавидишь? Или за то, что одного себя любишь? Как видишь, и пяти пальцев не понадобилось, всего тремя обошлись.

Георгий переодевался, чтоб идти к Лене, а Саша сидел на койке, ворочая, как глыбы, не дававшиеся ему мысли. Потом он начинал снова:

— Поговори со мной, Жорка.

— Да мы же обо всем договорились, — терпеливо разъяснял брат. — Тебя не любят, потому что ты не заслужил любви.

— А почему никто не разговаривает?

— А о чем с тобой разговаривать? О проблемах перехода от социализма к коммунизму или о структуре атома?

— Меж собою они разговаривают…

— Пойми же, чудак, у тебя испытательный срок после крупного проступка. Надо доказать, что ты достоин хорошего отношения.

— Срока без приговора не бывает.

— Приговора нет, а срок идет. Говорю тебе, перекрутится!

Георгий уходил, и одиночество становилось нестерпимым. Лучше всего было бы напиться. Водка в магазинах исчезла, но, на худой конец, можно нализаться и красного вина. Саша вспоминал предостережения брата и страшился пить. Он выходил в поселок. В поселке было еще хуже, чем в пустой комнате.

Некоторое время Саша носился с мыслью прорвать удушавшую петлю молчания, участвуя в какой-либо общей затее. Он записался в лыжники, у них всегда было весело. Лыжи ему выдали, но веселья не отпустили. Саша на ровных участках ходил так-сяк, а на спусках, разгоняясь, падал. Когда сваливался другой, к нему спешили, Сашу обходили осторожно. Инструктором у лыжников был Семен, этот всюду поспевал с советами и помощью. Саша рухнул у ног Семена, обдав его облаком снежной пыли. Семен отряхнул снег и пошел дальше. Саша, встав, крикнул:

— Неужто не видишь — упал же!..

— Помощи ты не просил, — возразил Семен. — Я думал, ты нарочно.

Саша падал еще не раз, но на помощь не звал, у него не было уверенности, что ему протянут руку. Вскоре и лыжная пора кончилась, весна добралась и до снега в пихтовых чащах, где он держался дольше, чем на реке и под соснами.