— Ну, что вы! — сказала девушка. — Конечно, нет. Не один Николай на свете. Любовь необходима, как вода, хлеб и воздух, без нее немыслимо. Но смысл жизни не в том, чтоб только пить, есть и дышать, также и не в том, чтоб любить, нужно еще что-то.

— Правильно. Необходимое, вернее, неизбежное — целью не является, стараются достичь того, что может выпасть на долю, а может и нет, если его не добиваться всеми способностями души. Ну, а в чем же вы все-таки видите смысл своей жизни?

На этот прямой вопрос Лена ответить не сумела. Она перескакивала с мысли на мысль, забормотала и совсем запуталась. Чударыч, пожалев, прервал ее:

— Скажите, Леночка, для чего вы носите городскую одежду, когда все девушки давно в стандартном обмундировании?

— Не понимаю, почему вас это занимает? Мне и так проходу не дают.

— И правильно, что не дают. Необыкновенное явление, всех поражает. И смысл здесь чуют глубокий. Так все же — для чего?

Обычные объяснения, какими Лена отделывалась от подруг, вдруг показались ей малоубедительными.

— Как вам сказать? Не нравятся мне полушубки и ватные брюки. К своему я больше привыкла.

— Давайте разберемся, что такое «не нравится» и «привычка», — продолжал старик. — И тогда, возможно, найдем ответ и на письмо Николая. Стандартная одежда для местных условий удобней — легка, тепла, не стесняет движений. Но вы предпочитаете старую, городскую, сносите ради нее неприятные вопросы и насмешки. Так ведь? А почему? Нет, вправду, почему вам нравится малоудобная, странная здесь одежда? Да потому, что она связывает вас с прежней жизнью, это последний ее осколочек, вам трудно с ним расстаться. Мыслями вы там, в Москве, с Николаем.

— Вот уж ничуть! — возразила девушка. — Ничего общего не имеет моя одежда с Николаем. Я ее ношу, не думая о нем.

— Второе, Леночка. Другие девушки говорят о работе, о ребятах, о зарплате — они в сегодняшней жизни. Вы как-то одно время стали вживаться в сегодняшнюю жизнь, а теперь опять перестали. Боюсь, рано или поздно вы убежите, тем более, что и попали сюда случайно, не по влечению души.

Это была правда, Лена должна была признаться про себя. Правда ее возмутила, она колола глаза, Лена не хотела такой правды. Она не желала вспоминать, как еще вчера мечтала о возвращении, писала покаянное письмо. Назад в Москву она не возвратится, это решено окончательно, она приехала сюда, хоть и случайно, но добровольно, так же добровольно останется. Потом Лена снова спросила:

— Что мне ответить Николаю на его оскорбительное письмо?

— Такое ли уж оскорбительное, Леночка?

— Да, оскорбительное! Я для него по-прежнему лишь деталь его собственной жизни, важная, как обстановка в комнате, но — деталь! Никогда я с этим не примирюсь!

— Тогда это самое и отвечайте, что мне сказали, — посоветовал старик. — Раз вы пускаете корни здесь, зачем вам Николай? Он сюда не приедет, это ясно из письма. И в другом вы правы — не один он на свете, найдете еще парня себе по душе.

Девушка задумчиво проговорила:

— И по-моему, так. Уехать ради одного того, чтоб выйти за него замуж? Не годимся мы с ним в супруги. Столько кругом несчастных браков, еще один добавится. Я очень рада, Иннокентий Парфеныч, что и вы, как я, теперь я знаю, что поступаю правильно.

Она говорила спокойно, но Чударыч догадывался, как нелегко ей дается спокойствие. Ее лицо, побуревшее от мороза и ветра, стало серым. Только большие, почти квадратные глаза светились сумеречным голубоватым блеском, как всегда у нее бывало при волнении, и от этого — одними белками — сияния ее некрасивое лицо вдруг стало одухотворенным, привлекательным. Девушка опустила голову, она увяла, всех ее сил хватило лишь на тяжелое решение. Чударыч шепнул, наклонившись очень близко, словно то, о чем он говорил, нельзя было объявить громко:

— Не терзайтесь, Леночка! Жизнь только начинается. Сколько вы прожили своей, самостоятельной, без папы и мамы? Года два-три, правда? А жить своей жизнью, взрослой, надо полусотню, не меньше. Первый блин комом, кто этого не знает!

Лена в ту ночь долго не засыпала. Она писала ответное письмо Николаю, совсем не похожее на те, прежние, что не были отправлены. Она покрывала строчками страницу за страницей, нельзя было одним холодным словом рубить, как топором, — каждую нить, связывавшую с прошлым, требовалось разорвать отдельно. Она все припомнила Николаю, все поставила ему в упрек. В письме ее перемешивались и собственные наблюдения и представления, усвоенные из книг, и толкования Чударыча. «Любовь не только чувство, любовь — это дело, огромное, страшно важное, великое дело, — писала она, — а какими делами ты доказал свою любовь? Вот почему я не верю в нее, вот почему мне не надо ее, вот почему я ушла от тебя и никогда больше не вернусь!» И окончила она страстными, жестокими, злыми словами, сама расплакалась над ними: «Забудь меня, совсем забудь, как я тебя забываю, хотя я, в самом деле, очень тебя любила!»

Утром Лена достала еще ни разу не надеванную зимнюю одежду — шапку-ушанку, ватные брюки, телогрейку, полушубок. Старое — из того, что полегче, — она уложила в чемодан, пальто сунула под простыню — будет мягче спать. Схватив письмо, она побежала на почту, чтоб сдать его авиазаказным. После почты надо было в столовую, но ей не хотелось есть, да и было поздно.

Лена направилась на стройучасток. Ее обгоняли, удивленно оглядывались, ее преображенный вид всех поражал. Взобравшись на четвертый, заканчиваемый этаж, Лена осмотрелась. Все, как обычно, — серо, холодно, снежно. Непроницаемые тучи навалились на лес, ледяной туман скрывал дали, шуршала пронзительная поземка.

Вот он и приходит, самый темный день года — Спиридон на повороте…

Ах, как круто поворачивал Спиридон!

Каждый день налетали встрепанные ветры, сухой снег шипел, от ледяного тумана — его даже буря не могла развеять — першило в горле. На стройплощадке росли дома, их заметало, обледенелые сугробы вздымались рядом со стенами. Строители торопились до зимних бурь закончить коробки зданий. Бригады разделили на звенья, отвели звеньям разные смены — выходили то в день, то в ночь. Все перепуталось, не ясно было, когда вставать, когда ложиться: жизнь брела в тусклом сиянии лампочек, раскачивающихся на столбах. В половине декабря дома подвели под крышу — стало легче.

Игорь был единственным, кто обрадовался новому расписанию. Он выпросил себе постоянную ночную работу, другие предпочитали день. Игорь отдалялся от приятелей — нужно было в одиночку перестрадать неудачи, сочувствие томило больше, чем осуждение. В напарники к нему пошла Вера.

Они прочно заняли последнее место, более отстающей пары не было на стройучастке. Медлительная Вера не умела класть кирпич в предписанном порядке, скверно расстилала и разравнивала раствор. Иногда, вспыхивая, она суетилась, разбрызгивала раствор по кладке, хватала кирпич обеими руками за торцы, а не за боковые грани, как полагалось. Но Вера скоро угасала, движения замедлялись, она словно замирала у корыта с раствором.

— Вера, проснись! — говорил Игорь. — Работать надо!

— Я работаю, — отвечала она. — Отстань, Игорь!

В получку им выдавали рубли, они вырабатывали лишь аванс. Вера жила экономно — в ее жизни бывали и похуже времена. Но Игорю не хватало на еду. Из каждого аванса он по-прежнему отправлял по сто рублей, почти треть месячной зарплаты. Не просто было отдавать эти, так нужные самому бумажки, в них таилось все, чего недоставало — сытные мясные обеды, обильные завтраки. Он пересиливал себя, деньги уходили в Москву, Игорь успокаивался, даже радовался — не все потеряно, пока он способен на такое усилие. Конечно, мать обошлась бы и без посылок, он поддерживал себя, а не ее — она не должна знать, как отчаянно ему нелегко! Только одну уступку он сделал обстоятельствам — первые переводы были телеграфные, теперь он отправлял почтой, это давало экономию в несколько рублей.