И Гречкин, и Ольга Федоровна, и сестра, и Дмитрий, и Светлана, и Надя с Верой и Леной, дежурившие посменно у постели Вали, понимали, что если Валя еще не умерла, то лишь потому, что не дала себе умереть. Теперь единственным, что еще сохраняло ей жизнь, была ее собственная исступленная борьба с болезнью. Истерзанная, обессиленная, мечущаяся в бреду и горячке, она, как временами казалось, приходила в сознание лишь для того, чтобы потребовать пищи и принять процедуры — инъекцию антибиотиков, новую порцию раствора и кислорода в тело — и сейчас же впадала после этого в прежнее сумеречное состояние. Светлана сидела у ее кровати, вслушивалась в дыхание Вали, та лежала без сна и без памяти, с раскрытыми бессмысленными глазами. Время подходило к назначенному часу, Светлана знала, что скоро Валя вздрогнет, в глазах ее появится мысль, она повернет с усилием голову, с усилием прошепчет:
— Светочка… Дай…
И если болезнь сама по себе была страшна и страшны были вызываемые ею страдания и угадываемый неизбежный конец, то еще страшнее казались эти почти автоматические попытки Вали преодолеть собственное бессилие, ее безжалостность к собственным страданиям. Валя всегда была добра и уступчива, сейчас, надломленная и задыхающаяся, она была твердой и беспощадной. Ее рвало, она распухала, почти поминутно теряла сознание — она заставляла себя выйти из обморока, снова шептала:
— Светочка… Дай!.. Сестра, пора!..
Светлану пугали силы, заставившие Валю точно в нужное время выходить из беспамятства, — тем безропотней она торопилась им услужить. Она вскакивала при каждом звуке, кидалась исполнять любое ее желание. Отныне с Валей по-старому было нельзя, раз она пожелала — надо! Сестра не одобряла услужливости Светланы, долгая служба в больницах приучила сестру с сомнением относиться к требованиям больных.
— Подождем, — говорила она. Чаще всего такой разговор происходил, когда Валя, подавляя мутившее ее отвращение, снова требовала еды. — Все равно вырвет.
— Пусть вырывает! — отвечала Светлана, хватая тарелку. — Как вы не понимаете — она просит!
— Просьба не приказ!
Но для Светланы просьбы Вали были приказами. Она уверовала во внутреннюю целесообразность каждого ее желания. Валя, до сих пор пассивно разрешавшая своему телу сопротивляться болезни, теперь сама командовала борьбой, жестоко защищалась — только это понимала Светлана. Ей казалось, что это и есть тот перелом, которого добивались — раз Валя захотела выздороветь, она выздоровеет. Болезнь подвигалась вперед. Гречкин мрачнел, унылой становилась Ольга Федоровна, а Светлана впадала чуть ли не в восторг — все идет хорошо, Валя переломила болезнь!
— Ей лучше! — убеждала Светлана терявшего голову Дмитрия. — И желтушность меньше, и тошнит не так сильно! Разве при ухудшении это возможно?
Но как сама Валя ни сопротивлялась болезни и как ей ни помогал продуманный курс лечения, болезнь усиливалась. После утреннего обхода Гречкин внес в журнал запись: «Угроза токсической уремии в связи с отсутствием функции почек. Считаю необходимым срочную операцию». Перед этим он совещался с Ольгой Федоровной, потом вызвал Дмитрия.
— Наше лечение интенсивно, но оно не может спасти вашу жену, — впервые он употребил слово «жена» вместо прежнего «знакомая». — Если не принять, не скрою, очень рискованных мер, больная умрет не дальше, чем завтра к ночи.
— Какие меры? — прошептал Дмитрий, не глядя на врача.
Гречкин объяснил, что остается одно, — удаление капсулы, в которой покоится почка. Видимо, ткань капсулы переродилась, что и вызвало нарушение нормальной функции. У больной не работают обе почки, из осторожности они оперируют одну левую, двойной операции больная может не вынести.
— Вам нужно мое согласие? — с усилием спросил Дмитрий.
— Мы ставим вас в известность. Операция будет произведена сегодня ночью.
В этот день Гречкину позвонил Курганов.
— О Вале запрашивают из Москвы и Красноярска, — сказал Курганов. — Зайдите ко мне, если свободны.
У Курганова сидели Усольцев и Миша. Телеграмма из Москвы сообщала, что группа новоселов, не веря в эффективность лечения на месте, запросила помощи из центра. Министерство предписало Красноярской больнице немедленно командировать в Рудный специалиста. Телеграмма из Красноярска была подписана Ригорским, доцентом медицинского института. Ригорский обещал прилететь завтра к вечеру, просил радировать состояние больной и лечение, чтоб в дороге поразмыслить.
— Ломакина работа, — оказал Миша. — Не верит человек в наши собственные возможности. Он все это и организовал.
Гречкин размышлял над телеграммой из Красноярска.
— Вам неприятен приезд Ригорского? — спросил Курганов. — Считаете ненужной эту консультацию?
— Нет, почему же? Ум хорошо, два лучше. Мне не нравится, что Ригорский прилетит завтра вечером. Боюсь, это будет поздно.
— Неужели нет никакой надежды?
— Надежда есть. Маленькая, но есть.
— Тогда почему вас смущает, что он прилетит завтра?
— Нужно провести рискованную операцию. Прилети Ригорский сегодня, может, он сам бы и прооперировал. А откладывать нельзя — это единственный шанс сохранить ей жизнь.
Курганов переглянулся с Усольцевым. Усольцев забарабанил пальцами по столу. Миша хотел вступить в разговор, но раздумал. Курганов шумно вздохнул.
— Положеньице… Ладно, вам виднее. Делайте операцию!
— Можно идти, Василий Ефимович?
— Составим ответ — сообща, так до конца сообща.
Телеграмма, набросанная Гречкиным, насчитывала почти сто слов — Гречкин старался не пропустить ни одного важного признака, привел свои назначения, сообщил о предполагаемой операции.
— Через час наш доцент будет читать донесение, — сказал Курганов, вызывая секретаря.
Вечером в больницу принесли вторую телеграмму из Красноярска. Ригорский сомневался в целесообразности операции — вызванное ею новое потрясение организма может привести к трагическому исходу.
Гречкин бросил телеграмму на стол.
— Пойдемте в палату, — невесело сказал ом Ольге Федоровне.
Валя все понимала, могла отвечать. Врач ласково заговорил с ней:
— Ты держишься молодцом, Валя, это хорошо. Но с почками у тебя не в порядке, надо посмотреть, что там такое… Ты не тревожься, операция легкая!
Гречкин не мог отделаться от ощущения, что Валя разбирается в своем состоянии больше, чем ей следовало бы. Он погладил ее руку и вышел с Ольгой Федоровной.
— Будете ассистировать. Что там доцент ни телеграфирует, ждать нельзя.
Дмитрий в эти дни работал в вечернюю смену. Возвращаясь в поселок, он ночью заходил в больницу, потом шел спать и утром опять появлялся. В эту ночь он сидел с Надей. Валю отвезли в операционную. Операция продолжалась тридцать пять минут, во втором часу Валю в полном сознании — она слабо улыбалась Дмитрию — пронесли в палату. Надя поспешила за ней, Дмитрий прошел с Гречкиным в его кабинет.
— Как вы думаете?.. — начал Дмитрий, но врач не дал ему закончить. Ничего он не думает, он идет спать. Утро вечера мудренее. Утро покажет, что к чему.
Дмитрий возвратился домой и лег. Сосед-геолог сделал вид, что спит. Последние дни он старался не разговаривать с Дмитрием, не подавал ему руки, отворачивался, чтоб не встречаться взглядами. Дмитрию передавали, что геолог хлопотал о переселении в другую комнату и кричал в конторе: «Не хочу жить с этим скотом!» Дмитрий потушил свет, размышлял об операции. Сосед вдруг вскочил, подошел к койке Дмитрия, минуту всматривался в него в темноте, слабо озаренной унылым светом с улицы.
— Послушайте, что с вами? — спросил он.
— Со мной ничего, — ответил Дмитрий. — Вале сделали операцию.
— Операцию? Сегодня ночью?
— Только что. Теперь нужно ждать утра.
— Что будет утром?
— Утром станет ясно, останется ли она жива.
Сосед заговорил с большой осторожностью: — Не теряйте надежды, Дмитрий.
— Я не теряю надежды.
Геолог возвратился на свою койку. Дмитрий слышал, как он ворочался. Под утро Дмитрий забылся в коротком сне. Проснувшись до рассвета, Дмитрий поспешил в больницу и столкнулся с выходившей после дежурства Надей.
