Лобанов облегченно рассмеялся. Кусков тоже кисло улыбнулся, на душе у него, однако, скребли кошки.

— Так, значит, согласен? — спросил премьер.

— М-м…

— Вот и молодец.

Лобанов протянул руку и дружески потрепал Антона Сергеевича по плечу.

«Куда я лезу?» — с тоскою подумал Антон Сергеевич, но отступить уже не было никакой возможности, и он принял свою участь как неизбежность.

Игра началась.

Все эти годы члены «Университетского проспекта» не теряли связи друг с другом. Хорошо ли, плохо ли, по собственной ли охоте или повинуясь чувству долга, они помогали друг другу — некоторые бескорыстно, некоторые — преследуя свои корыстные цели. Так или иначе, но даже те, кто помогал бывшим «соратникам» бескорыстно, со временем извлекали из своего протежирования заметную пользу, так как облагодетельствованные ими товарищи никогда не забывали о своих покровителях, повинуясь все тому же священному чувству долга.

Все эти люди постоянно общались друг с другом, они встречались на светских раутах, на спектаклях и концертах, на юбилеях и банкетах. Некоторые вместе проводили свои отпуска и выходные, объединяясь семьями, чтобы снять шикарную виллу на берегу Средиземного моря или корпус подмосковного пансионата, к которому прилагались непременные атрибуты русского отдыха — баня, охота и шашлыки.

Многие из членов «Университетского проспекта» дружили с юности и пронесли свою дружбу через годы и десятилетия. А, как известно, старая дружба крепче новой.

Матвей Иванович Кожухов к ним не относился.

Матвей Иванович Кожухов очень любил музыку. Правда, то, что нынче крутили по музыкальным каналам, он музыкой не считал. Со старыми рок-динозаврами он еще как-то мог смириться. «Лед Зеппелин», «Дип Пепл», «Дорз» — этих ребят еще можно было называть музыкантами (да и то с большой натяжкой). Но та вакханалия звуков, смесь хрипов и речитативов, которую называло музыкой нынешнее поколение молодых, Матвей Иванович терпеть не мог..

Свободного времени у главного редактора «Российских известий» было мало. Но иногда по вечерам он запирался у себя в комнате (в «папином кабинете», как называли эту комнату жена и дочь Кожухова), включал СО-проигрыватель и, откинувшись в кожаном кресле, слушал божественные звуки классической музыки, прикрыв глаза и затаив дыхание. Бах, Перселл, Бетховен, Стравинский — эти люди, которых давным-давно не существовало в природе, делали Матвея Ивановича счастливым. И они же помогли ему не сойти с ума, когда Лариса — любимая жена Матвея Ивановича — ушла от него. Сначала в другой город, а затем и в иной мир.

Со дня смерти жены прошло почти два года, но Кожухов до сих пор не мог вспоминать об этом без боли. Ах, если б можно было повернуть время вспять, вернуться в те теплые майские дни, удержать Ларису, броситься перед ней на колени… Господи, чего бы только ни сделал Матвей Иванович, чтобы все стало как прежде, когда они с женой любили друг друга и были счастливы вместе.

Матвей Иванович вставил компакт-диск в чейнджер, нажал на кнопку, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Это была месса Баха. Торжественные и печальные звуки. Из-под плотно сжатых век Кожухова потекли слезы.

С тоскою в сердце вспомнил он тот вечер, когда между ним и Ларисой произошел неприятный и, как выяснилось позже, роковой разговор.

— Посмотри на свою жизнь! — крикнула ему Лариса.

— А что с моей жизнью? По-моему, с ней все хорошо. Что тебе не нравится?

— Ты ведь всю жизнь врал! Врал всем — мне, дочке, своим родителям, своим друзьям и коллегам — всем!

— Что за чушь? — Тут Матвей Иванович позволил себе высокомерно улыбнуться: — Когда это я тебе врал?

— С первого дня нашего знакомства. Все эти годы… — Лариса хрипло вздохнула. — Ты думаешь, я ничего не замечала? Когда ты уходил на совещание или на эти ваши диссидентские посиделки и возвращался пьяный, пропахший духами, вымазанный губной помадой! Я хотела сберечь семью, я боялась, что мы с Дашкой останемся одни, поэтому глядела на все это сквозь пальцы. А ты был достаточным мерзавцем, чтобы пользоваться моими страхами.

Матвей Иванович молчал, с сожалением глядя на жену.

— Ты всегда все делал себе в угоду. Ты всегда был конформистом, хоть и прикидывался страдальцем.

— Я? Конформистом? — Матвей Иванович едва не задохнулся от негодования. — Что за бред ты несешь? Когда это я был конформистом? Когда меня выгоняли из страны — тогда я был конформистом?

Лицо жены неприятно искривилось. Матвей Иванович еще никогда не видел в лице жены, таком родном, таком знакомом, столько ненависти и презрения. Презрения!

— Тебе нравился ореол мученика, — презрительно бросала жена. — А изгнание… Благодаря ему ты неплохо устроился на Западе.

«Черт, ну как же она не понимает? — думал Матвей Иванович. — Как же ей объяснить? Спокойно, — сказал он себе, — главное — не повышать голоса и не переводить идейный спор в заурядный семейный скандал».

— Дурочка, — мягко, почти ласково сказал Матвей Иванович жене, — мне просто повезло. Я, знаешь ли, не рассчитывал на счастливую, сытую жизнь, когда боролся с системой. Скорее — на холодный карцер или на ссылку куда-нибудь в Архангельскую область. Ну, посуди сама, кто мог предугадать, что все так обернется?

Однако холодная, презрительная маска на лице жены стала еще презрительней и холоднее.

— Ты! — резко и жестко сказала она. — Ты мог предугадать! Ты знал, как относятся на Западе к диссидентам. Никто из твоих друзей не оплевывал Союз так, как ты. О, ты неплохо приспособился! Работа на радио, все эти бесконечные интервью, все это сюсюканье перед западными журналистами! Ты стал диссидентом-вельможей и к тому же заработал себе неплохую репутацию в эмигрантских кругах. Думаешь, я не помню? Да для тебя все это было игрой! Ты никогда не верил в то, о чем так восторженно говорил! Тебе просто нравилось чувствовать себя героем, изгоем, человеком не от мира сего. Тебе нравились все эти шпионские игры в подпольщиков здесь, в Союзе, так же как нравился ореол мученика, которым Тебяокружили за границей. Тебе просто нравилось так жить. Люди, которых ты с пеной у рта защищал, о которых писал свои дурацкие книжонки, на самом деле никогда не интересовали тебя. Ты хотел славы, и это был единственный способ добиться ее. Но ты ведь бездарь! Да, ты бездарь, ты заурядность, в тебе нет ничего необычного, ты такой же, как те, кого ты клеймил! Тебе было скучно и тяжело делать карьеру по партийной линии, поэтому ты решил пойти другим путем. Благо в те времена за инакомыслие уже не расстреливали, а вот заработать себе пару «галочек» перед тем, как свалить за границу, создать себе ореол мученика — это было полезно и выгодно! И ты не прогадал. Сколько самолюбования! Сколько тщеславия! А ведь ты даже в тюрьме ни разу не сидел!

Матвей Иванович побледнел. То, что он ни разу не сидел в тюрьме при Советах, было его больным местом, и Лариса знала об этом. Она нарочно решила уязвить его побольнее. Сколько в этом было подлости! Сколько-мерзости!

— Ты больна, — устало сказал Матвей Иванович. — Ты просто больна.

— Что ж, если тебе так легче, думай, что я больна. Но я сказала правду.

Правду? Она сказала правду? В душе у Матвея Ивановича засаднило. Как она могла? Как она — самый близкий и родной Матвею Ивановичу человек — могла так унизить его? Предать их любовь, их жизнь!

— Ты нанесла мне глубокую душевную рану, — тихим, клокочущим голосом произнес Матвей Иванович, сознавая, что его бледное лицо покрывается пятнами. — Я не хочу тебя больше видеть.

Последнюю фразу он произнес почти с удовольствием, вложив в нее всю свою обиду и весь свой гнев. Ну, теперь-то она поймет, теперь она запросит пощады и прощения, но тщетно — такие обиды не проходят за пять минут. Пожалуй, он не сможет разговаривать с ней несколько дней… Это жестоко, но иначе нельзя. Она должна понять, как больно уязвила его.