— Это можно. — Лобанов одобрительно улыбнулся и хлопнул приятеля по плечу. — Сегодня же этим и займусь. Ты сам-то вступишь?

Шаховской пристально, нё мигая посмотрел в глаза Алексею:

— А ты что, уже почувствовал себя вожаком? — тихо спросил он.

— А почему бы и нет? — улыбнулся Лобанов.-

Кадры решают все. А кадры — в моих руках.

Лева хмыкнул, затем отвернулся от приятеля и вновь уставился вдаль, словно созерцал призрачную, но вполне достижимую перспективу, которую сулило им это дело.

— Ладно, председатель, — негромко произнес он, — записывай меня в свой колхоз.

Лобанов снова хлопнул Леву по плечу и дружелюбно рассмеялся.

Собрались вечером в тихой квартирке студента-филолога Матвея Кожухова. Родители Матвея уехали на выходные к бабушке, в Питер. Младшую сестренку Матвея они прихватили с собой, а сам Мотя (так его иронично называли друзья) остался дома, сославшись на подготовку к контрольной.

Вечер был по-летнему теплый. Окно было широко распахнуто, и где-то за окном стрекотал сверчок.

Матвей, раскрасневшийся, возбужденный (стакан портвейна не прошел для него даром), ударил ладонью по столу и горячо воскликнул:

— Что со страной делают, а! Мандельштама приходится читать из-под полы, как будто он был преступником! Куда это годится?

— Тише, Мотя, тише, — урезонил своего младшего товарища Лева Шаховской. Он сидел за столом и поглядывал на приятелей исподлобья небольшими черными глазами. Он тоже пил портвейн, но взгляд его был абсолютно трезвым. — Не в стихах дело, — так же негромко продолжил Лева. — Хотя, конечно, человек в демократической стране волен читать то, что ему хочется.

— Об этом я и говорю! — с прежней горячностью воскликнул Кожухов. — Надо все менять! Все!

В углу комнаты раздалось тихое, недовольное покашливание. Матвей, Лева, Алексей и еще трое ребят, как по команде, повернули головы в сторону этого покашливания.

— Что? — быстро спросил Матвей упитанного парня, сидящего в кресле-качалке. — Ты не согласен, Тони?

Антон Кусков (для друзей — просто Тони) улыбнулся плоскими губами. Улыбка у него была нагловатой и насмешливой, словно он давно уже разгадал все тайны мироздания, но сообщать о них другим людям не считал нужным.

— Я не разделяю твоей точки зрения в том, что касается конкретных вещей, но я согласен с нею в целом, — изрек Тони. — Советскому Союзу здорово досталось. Ленин перестал быть вождем, он превратился в картинку на червонце. Ленинский принцип движения оброс болотной тиной.

— Красиво говоришь, Тони! — заметил на это Лобанов. — Тебе бы на митингах выступать.

— А он и выступает, — со всегдашней своей горячностью пояснил Матвей. — Тони — комсорг нашего факультета.

— Для комсорга твои мысли слишком радикальны, — тихо проговорил Лева Шаховской. И добавил после паузы: — Смотри, как бы тебя не заложили. В органах полно стукачей.

Плоские губы Тони раздвинулись в улыбке.

— Стукачи есть в любом обществе, даже в тайном, — сказал он.

— Ты думаешь, фарцовщики для нас лучше стукачей? — спросил его Лева Шаховской.

— Я считаю, что все это пустая затея. Нас вычислят через две, максимум, через три недели. По этапу мы, конечно, не пойдем, времена не те, но по жопе от деканата получим. И это в лучшем случае.

— Ребята! — горячо вмешался в разговор нетрезвый Матвей Кожухов. — Не надо ссориться! Мы все разные, но у всех нас одна цель — помочь стране и помочь друг другу!

— Я знаю множество людей, для которых это две разные цели, — заметил Антон Кусков. — Причем абсолютно не соприкасающиеся друг с другом.

— Поэтому я и пригласил сюда только избранных, — сурово сказал Лобанов.

И тут заговорил невысокий худощавый паренек, сидевший на подоконнике с дымящейся сигареткой в тонких, длинных пальцах. Звали его Гоша Полянин.

— А вам не кажется, друзья, что в ваших словах слишком много пафоса? — спросил Гоша. — Ленин перестал быть вождем! Мандельштама не издают! Думаете, на Западе все так уж хорошо?

— Прикрой окно, — быстро приказал ему Лобанов. — Если кто-нибудь услышит, о чем мы здесь говорим, нам не поздоровится.

Гоша махнул рукой:

— Да ладно тебе нагнетать. Мы ведь не строй менять собираемся.

Лобанов встал со стула, подошел к окну и столкнул тощего Полянина с подоконника. Затем плотно прикрыл створки, повернулся к Гоше Полянину и мрачно на него посмотрел.

— Еще раз так сделаешь — хлебало начищу, понял? — спокойно сказал он.

Тонкие губы Полянина побелели, но он тут же взял себя в руки, состроил насмешливую мину и иронично поинтересовался:

— На каком основании?

— На том основании, что вы избрали меня главой братства, — твердо произнес Лобанов.

— Ах, какие громкие слова! — засмеялся Полянин. Неожиданно он осекся, опасливо покосился на крепко сжатые кулаки Лобанова и заговорил примирительно: — Ладно, ладно. Не будем горячиться, Алексей. Я просто выражал свою точку зрения — только и всего. Честно говоря, все, что мы делаем, напоминает мне какой-то детский сад. Кубики-игрушки.

Стул напряженно скрипнул под Левой Шаховским.

— Знаешь, в чем твоя главная проблема, Гоша? — спросил Лева, глядя на Полянина своими черными и абсолютно непроницаемыми глазами.

— Ну и в чем же?

— В том, что ты не умеешь смотреть в перспективу. Это мы сейчас играем в кубики, потому что в руках у нас, кроме этих кубиков, ничего нет. Но придет время, и у нас появятся игрушки посерьезнее.

— Лева прав, ребята! — горячо поддержал его Матвей Кожухов. — Но как мы сохраним верность друг другу, если среди нас с первого же дня начинаются дрязги? — Поскольку никто не ответил, Матвей продолжил: — У меня предложение! Давайте… — Щеки его покраснели еще больше. — Давайте дадим друг другу клятву!

Гоша Полянин вмял окурок в пепельницу.

— Еще скажи — на Воробьевых горах, как Герцен с Огаревым, — насмешливо сказал он.

Но лица остальных ребят остались серьезными.

— А почему бы и нет? — спокойно возразил Лобанов. — Что плохого в клятве? Даже врачи дают клятву Гиппократа. А солдаты присягают своей Родине. Чем мы хуже? Или у нас цель не такая благая?

— Черт, да я же не про это, — поморщился Полянин. — Я просто не люблю сантиментов. С каждым годом люди становятся все сентиментальнее и сентиментальнее. Попомните мое слово — лет через тридцать на Воробьевых горах даже урки будут клясться друг другу в вечной дружбе.

— Ну, это ты загнул, — улыбнулся Матвей Кожухов. — Тони, а ты чего молчишь? Скажи ему.

— А что сказать, — пожал толстыми плечами Тони. — Тут ведь, по-моему, и так все ясно. В плане грядущих перспектив наше братство сулит большие выгоды. Допустим, стану я партийным боссом, а Лева захочет по научным делам отчалить за границу. Я обеспечу ему беспрепятственный выезд, а он мне из загранкомандировки привезет модные джинсы с блямбой. Чем не взаимная выгода? Но это все на уровне шуток, а если говорить серьезно… — Он вновь пожал плечами. — Я не против клятвы. Это сообщает действию некоторую торжественность.

— Давайте скорее ее придумаем! — воскликнул Матвей.

— И правда — давайте! — передразнивая восторженный тон Матвея, воскликнул Полянин. — Сколько можно тянуть! Мне не терпится ее произнести!

Остальные, однако, и на этот раз остались серьезными.

— Не слушай его, — сказал нахохлившемуся Матвею Лева Шаховской. — Лучше принеси лист бумаги и ручку.

Матвей, бросив на Полянина испепеляющий взгляд, подошел к стеллажу, взял с полки тоненькую ученическую тетрадку, авторучку и положил все это перед Шаховским.

— Вот, — сказал он. — Можно начинать придумывать.

Новоиспеченные члены общества «Университетский проспект» сгрудились вокруг стола.

Вскоре клятва была готова.

Я, член братства «Университетский проспект», торжественно клянусь: какой бы свиньей я ни стал по жизни, я буду свято чтить идеалы товарищества внутри братства. Я никогда не откажу товарищу по братству в помощи, всегда протяну ему руку. Я клянусь никогда не замышлять ничего дурного против товарища по братству, если он сам не изменил своей клятве.