Чуть позже, руководствуясь данными о передвижении радиомаяка, Витя Солонин предположил, что Сулейману Табееву удалось каким-то образом прицепить маяк к шахидке. Если, конечно, на дело не послали его самого. Если в Москву едет Табеев, то дело упрощается. Если нет… «Что ж, — сказал Солонин, — тогда нужно будет смотреть в оба. Но, слава богу, мы можем отследить ее передвижения».

Однако вскоре маяк замолчал. Теперь оставалось уповать на Господа Бога и на собственную наблюдательность.

Поремский ворочался в постели до трех часов ночи. Он прокручивал в голове разные варианты проведения операции, пытаясь найти в них слабые места и преимущества. В три часа ночи, вконец измучившись от бессонницы, Владимир Дмитриевич встал с кровати и пошел на кухню. Там он достал из холодильника початую бутылку водки, взял с полки чистый стакан и поставил все это на стол. Хорошенько пошарив в холодильнике, он нашел полузасохший остаток копченой горбуши и кусок черного хлеба.

Стакан он наполнил наполовину. Выдохнул через левое плечо и выпил водку залпом. Горбуша была еще очень даже ничего. Флегматично зажевав соленую рыбу куском хлеба, Владимир Дмитриевич вновь наполнил стакан.

Неожиданно его потянуло на сантименты. Он обвел кухню взглядом и вздохнул:

— Все хорошо, но нет хозяйки. Когда уже она появится?

В словах Владимира Дмитриевича была известная доля фальши, поскольку «хозяйки» появлялись в его квартире с завидной регулярностью. Правда, больше чем на два месяца ни одна из них не задерживалась. Все они уходили. Как правило, это случалось в тот миг, когда Поремский неожиданно отмечал, что при всем желании он больше не может уединиться в собственной квартире. К постоянному щебету и мельканию перед глазами добавлялось еще кое-чтр. А именно: в холостяцкой квартире По, ремского появлялось множество лишних, на его взгляд, вещей, как то: женское белье на змеевике, шампуни и кремы на полке в ванной комнате, колготки на стуле, куртки и блузки на вешалке и тому подобная чепуха.

Обнаружив, что по его независимости нанесен сильный удар, Поремский приходил в неистовство и в тот же день давал очередной «хозяйке», попытавшейся укорениться в доме, немедленную отставку.

Так продолжалось из месяца в месяц. Впрочем, последняя подруга Владимира Дмитриевича, Лена, ушла сама. Она была прекрасной девушкой, и Поремский долго не решался на серьезный разговор. Так получилось, что разговор затеяла она сама.

— Поремский, — строго Лена, — я вижу, что я тебе в тягость.

— Что ты, — вяло запротестовал Владимир Дмитриевич. — Ты ошибаешься. Просто я… Э-э… — Он посмотрел в лучистые глаза Лены и не нашелся что сказать.

— Понятно, — со вздохом кивнула Лена. — Ты привык жить один, и тебе не нравится, что в последнее время ты должен делить со мной не только свое свободное время, но и собственную жилплощадь. Извини, что я сюда перебралась. Просто я думала, что тебе доставит удовольствие видеть меня каждый день и… каждое утро. Видимо, я ошиблась.

Поремский не стал ее разуверять. Он лишь удрученно вздохнул, давая понять, что он не хозяин своим инстинктам, и повесил голову.

Через полчаса Лена собрала вещи и ушла. Поремс-кий тогда не сильно огорчился, но сейчас, сидя ночью на кухне с бутылкой водки и засохшим рыбьим хвостом на столе, он вдруг загрустил по Лене.

— Что за глупости! — отругал сам себя Поремс-кий. — Если скучаешь по Ленке, так иди и позвони ей. Телефон в прихожей. Набери семь цифр — и порядок.

Он хотел было немедленно пойти к телефону, но вспомнил, который сейчас час, и передумал.

— Ладно, — сказал он сам себе. — Позвоню завтра. А лучше нет… Лучше позвоню ей после операции. Точно! Если операция пройдет успешно, позвоню ей и попрошу вернуться. Ну а если нет, значит, жить вместе нам не судьба.

Идея совершить сделку с судьбой Поремскому понравилась. Даже в случае проигрыша (хотя что тут считать проигрышем, а что выигрышем — еще большой вопрос) он мог свалить всю вину на прихоти судьбы.

Освободившись таким образом от мучивших его этических проблем, Поремский залпом вылил в рот остатки водки и вернулся в спальню. После этого он заснул крепким сном ребенка.

Когда приехала Маклюда, Асет еще была в постели. То есть на печке. Услыхав грохот открываемой двери, Асет поначалу испугалась. Она не сразу вспомнила, где находится. Голова слегка побаливала, а язык был сухим и тяжелым, словно его обмакнули в засахаренный мед.

— Ну привет, подруга! — поприветствовала ее Мак-люда. — Вставай и умывайся. Сейчас будем завтракать.

— Зачем мне завтракать? — хмуро отозвалась Асет. — Я сегодня попаду в рай. Неужели я там не поем? Небось тамошняя еда повкуснее здешней.

На бодром, загорелом лице Маклюды появилось недовольство.

— Зря ты так шутишь, Асет, — сказала она. — Нельзя так. А позавтракать тебе надо. Сил наберешься перед важным делом, да и волноваться меньше будешь. Я, когда волнуюсь, всегда ем. Или боишься потолстеть?

Асет фыркнула:

— Чего мне бояться? Даже если целого барана съем, все равно потолстеть не успею. Или ты забыла, что я сегодня умру?

Лицо Маклюды стало еще более недовольным.

— Странные ты вещи говоришь, подруга. Ой, странные. До тебя никто так не говорил. — Маклюда посмотрела на пластиковую бутылку, стоящую на столе, и подозрительно прищурилась: — Ты пила сок?

— Пила, а что толку? — ответила Асет. — Сначала после него хорошо, а потом — когда душа протрезвеет и в тело вернется — от всего тошнит. Разве сама не знаешь?

— Так, Асет… — Маклюда нахмурилась. — Я больше не хочу продолжать этот ненужный разговор. Живо спускайся с печки и иди к столу. У нас времени в обрез.

— У тебя-то его много, — с грустной усмешкой сказала Асет. — А вот у меня… Ладно, сейчас «спущусь. Только ты отвернись, мне надо одеться.

— Одеться? — Маклюда насмешливо подняла брови. — Ты что, королева Англии? Или думаешь, я никогда не видела женского белья?

— Белье, может, и видела, а вот все остальное… Хотя какая теперь разница.

Асет выбралась из-под одеяла, повернулась и поставила ногу на ступеньку.

— Ох! — изумленно охнула Маклюда и прижала ладони к щекам. — Ты что же это вытворяешь?

Тем временем Асет спустилась вниз и повернулась к Маклюде лицом.

— А что такого? — равнодушно спросила она.

— Ты ведь совсем голая! — заорала Маклюда.

— Ну голая, — столь же равнодушно согласилась Асет (она и впрямь стояла перед Маклюдой в чем мать родила). — А какая разница? И вообще, я больше не Асет, а журналистка Катя Иванова. Кстати, ты забыла перекрасить мне волосы.

— Я привезла парик, — машинально отозвалась Маклюда, по-прежнему с возмущением и презрением глядя на голую Асет. — Почему ты спала голая?

Асет усмехнулась:

— Хочешь знать почему? Потому что я напилась твоего сока, и мне стало хорошо. Так хорошо, как никогда еще не было. И я вспомнила одного мужчину…

При слове «мужчина» зрачки Маклюды сузились.

— Мужчину, — с вызовом повторила Асет. — И мне было приятно про него думать перед сном. Ты хочешь, чтобы я продолжала?

Маклюда грозно сдвинула брови.

— Нет! — сказала она. — Хватит рассказывать. Лучше возьми платье и оденься. Смотреть на тебя стыдно.

Асет пожала плечами и подошла к стулу, на спинке которого висела ее одежда. Одевалась она медленно и лениво, словно и впрямь была королевой, не привыкшей одеваться сама. Маклюда по-прежнему пристально на нее смотрела, словно пыталась разгадать, что на уме у этой сумасшедшей девчонки.

Еще несколько дней назад Асет сжалась бы в комочек под суровым взглядом Маклюды, но теперь ей было абсолютно все равно, что скажет, что подумает или даже что сделает Маклюда.

За минувшие сутки в душе Асет произошли такие изменения, после которых человек не может оставаться прежним. Асет сознавала, что ведет себя необычно (и необычно в первую очередь для себя самой), но ничего не могла с этим поделать. Больше того, ей и не хотелось ничего делать. Асет ожидала страх, тревогу, ужас, но на нее вдруг навалилась чудовищная апатия.