Муслиев помолчал. Затем хрипло спросил:

— Сколько?

— Пятьсот тысяч, — ответил незнакомец.

— За предыдущий взрыв вы заплатили миллион.

Незнакомец хмыкнул:

— У тебя хорошая память, Алмаз. Но ты кое-что забыл. Если мне не изменяет память, это я две минуты назад пообещал тебе решить проблему Муслиева. Это чего-то стоит, правда?

— Правда, — признал Алмаз Рафикович.

— Я знал, что ты меня поймешь. Значит, по рукам?

— По рукам. Кого нужно убрать на этот раз?

— Директора завода «Серп» Игоря Треплева. Слыхал о таком?

— Конечно. Но после того как мы убрали Карасева, к нему будет трудно подобраться.

— Ничего, подберешься. Менты не ожидают от «террористов» такой наглости. Взорви его дом, прикати «КамАЗ» со взрывчаткой в его офис… Яне знаю, придумай что-нибудь. Ты ведь не первый год в этом бизнесе.

— Это не бизнес, это священная война.

— Называй как хочешь, Алмаз, главное — сделай дело. Лучше всего используй девчонку-шахидку. — Незнакомец снова хмыкнул и добавил: — Сейчас это модно. Пресса решит, что все это звенья одной дьявольской цепи и обвинит во всем чеченских террористов. И кстати, будет недалека от истины. Ведь Бариев чеченец, правда?

— Да.

— Ну вот. Действуй, Алмаз. Всю необходимую информацию получишь обычным путем. Деньги — после выполнения заказа. Мы договорились?

Нигматзянов долго молчал, затем сказал — тихо, но четко:

— Да. Мы договорились.

— Ну тогда пока».

Виктор Солонин щелкнул кнопкой ноутбука и торжествующе посмотрел на коллег.

— Ну как? — весело спросил он.

— Что ж, — сказал Камельков, — по крайней мере, теперь мы знаем, кто у них на очереди. Директор оборонного предприятия «Серп». — Камельков посмотрел на Поремского. — Владимир Дмитриевич, что вы думаете насчет этого Володи Большое Гнездо?

Поремский пожал плечами:

— У меня только одна версия. И ты ее знаешь.

— Сметанин?

— Судя по тому, что Владимир Сметанин стоял за «делом Фатимы» и по тому, что Муслиев сдал нам именно его, — да.

— Это тот самый Сметанин, который организовал убийство гендиректора оборонного концерна, чтобы освободить дорогу своему протеже? — уточнил Солонин, поигрывая зажигалкой.

Поремский кивнул:

— Он самый. Олигарх с большой буквы «О». Теперь на его пути встал еще один оборонщик — Игорь Треп-лев.

Миша с хрустом сжал пальцы в кулак.

— Черт, — процедил он сквозь зубы, — а ведь в тот раз мы его почти прищучили! Если бы не прези…

— Михаил! — предостерегающе сказал Поремский.

Камельков грозно сдвинул брови и криво, по-гаерски, усмехнулся.

— Молчу-молчу, — угрюмо сказал он. — Просто обидно. Нет, правда, Владимир Дмитриевич, этот толстосум-нефтесос совсем обнаглел. Наступать два раза на одни и те же грабли! Он думает, что на нем шапка-невидимка? Или что у нас мозги с горошину? На что он надеется?

— На то, что убийство спишут на чеченских террористов, — мягко сказал Поремский. — А если им удастся убрать Муслиева, то вообще нечего опасаться. Кстати насчет Муслиева… — Поремский снял телефонную трубку. — Нужно позвонить, чтобы ему усилили охрану. К тому же у нас есть шанс взять с поличным продажного мента.

— Но если мы его возьмем, они поймут, что мы прослушали их разговор! — разволновался Камельков. — И тогда вся операция пойдет коту под хвост.

— Если сделаем все аккуратно, то не поймут, — сказал Поремский. Он набрал номер и прижал трубку к уху. — Алло…

Пока Поремский объяснял начальнику следственного изолятора, в котором содержался Муслиев, острую ситуацию с сидельцем, Миша Камельков решил перекусить. Он открыл сумку и разложил на столе два чизбургера, шоколадный батончик и пакет слоеного печенья, поставил бутылку кефира. Посмотрел на поигрывающего зажигалкой Солонина и тихо, чтобы не мешать Поремскому, спросил:

— Составите мне компанию?

Солонин отрицательно покачал головой.

— Как хотите, — пожал плечами Миша и принялся уплетать чизбургер, запивая его кефиром.

Когда он дошел до печенья, Поремский закончил переговоры. Он положил трубку на рычаг, достал платок и вытер вспотевший лоб.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал он. — За Мус-лиевым ненавязчиво присмотрят. Если удастся поймать продажного легавого за руку, то все будет обставлено как досадная случайность.

Камельков допил кефир, бросил пластиковую бутылку в корзину и резюмировал:

— Это хорошо. Знал бы Алмаз Рафикович, что Муслиев давно сдал нам Чачу, он бы, вместо того чтобы мочить Муслиева, наложил на себя руки.

— И одним подонком на земле стало бы меньше, — сказал Солонин, крутанул колесико зажигалки и задумчиво посмотрел на язычок пламени, взметнувшийся кверху.

Асет не любила показывать свои стихи чужим. Это было все равно что раскрыть душу перед посторонним человеком. Исключением были лишь два человека — Бариев и тетя Хава. Они читали стихи Асет вдумчиво и серьезно. Иногда помогали ей советами, хотя в душу к

Асет они никогда не лезли. Они вообще были очень хорошими, такими же хорошими, как отец и мать. По сути, они теперь и были отцом и матерью Асет.

Однако с недавних пор в жизни Асет появился еще один человек, которому она могла — и даже хотела — показать свои стихи. Мужчина. Воин. Красавец. Асет много думала о нем в последние ночи. Он встречал ее каждое утро у ручья, куда она повадилась ходить на прогулки — иногда чтобы набрать воды, иногда просто так. Асет уже не опускала глаза и не краснела под его взглядом. Она с замиранием сердца ждала каждой такой встречи, умоляя Аллаха, чтобы он не послал ей какую-нибудь помеху.

Сулейман… Это было самое красивое мужское имя из всех, какие знала Асет. В нем было журчание льющейся воды и шуршание соломы, перебираемой осенним ветром. В нем было все то, о чем Асет писала в своих ранних, еще детских стихах, до того как она стала воином ислама.

Сулейман… Асет догадывалась, что он тоже не просто так ходит гулять по утрам к ручью, что он тоже ищет встречи с ней.

Они никогда не говорили о своих чувствах. Они обсуждали погоду, делились тем, как прошел предыдущий день, рассказывали друг другу о своих успехах. Иногда они говорили о Коране. Оказалось, что Сулейман не очень хорошо знает священную книгу, продиктованную Махаммуду Аллахом. Он не помнил наизусть ни одной суры, объясняя это плохой памятью. Асет пересказывала ему суры: те, что помнила, — наизусть, а те, что нет, — своими словами, умоляя Аллаха простить ей эту вольность.

Перед тем как показать Сулейману свои стихи, Асет долго думала. Открываться перед ним ей было нестыдно. Наоборот, Асет очень хотелось, чтобы Сулейман заглянул в ее душу, понял, о чем она думает. «Только бы он не посмеялся надо мной», — шептала Асет своими по-детски припухлыми губами.

Но она уже знала, что он не засмеется. Она видела это в его глазах, в его улыбке, слышала в интонациях его голоса.

Никогда в жизни Асет не чувствовала себя так, как сейчас. Она и представить себе раньше не могла, что в ее жизни появится человек, встречи с которым она будет ждать больше, чем встречи с родителями или братом. И это при том, что она виделась с Сулейманом каждый день, а родителей не видела два долгих месяца.

Асет наслаждалась своим новым чувством, но в то же время боялась его. Боялась, потому что это чувство отвлекало ее от главного — от служения Аллаху. Мысленно Асет представляла себя гурией, у которой на груди написано имя Аллаха, как клеймо на боку у коровы. Она не хотела, чтобы рядом с именем Аллаха стояло еще чье-то имя. Она боялась, что Аллах рассердится на нее за это.

Каждый вечер Асет думала об этом и не могла для себя решить — рассердится Аллах или, наоборот, одобрит ее выбор. Ведь Аллах милостив, а Сулейман — его воин. Можно было посоветоваться с тетей Хавой, но Асет не хотела посвящать ее в это. Подсознательно Асет понимала, что светлое, нежное чувство, поселившееся в самой глубине ее сердца, может превратиться в нечто грязное и постыдное, если его вытащить на всеобщее обозрение.»