Как она смеялась!

Ее, величественную, гордую, всегда мне было жаль. Когда же появилось постановление, я помчалась к ней.

Открыла дверь Анна Андреевна. Я испугалась ее бледности, синих губ. В доме было пусто. Пунинская родня сбежала. Молчали мы обе. Хотела напоить ее чаем — отказалась. В доме не было ничего съестного. Я помчалась в лавку, купила что-то нужное, хотела ее кормить. Она лежала, ее знобило. Есть отказалась.

Это день ее и моей муки за нее и страха за нее. А потом стала ее выводить на улицу, и только через много дней она вдруг сказала:

— Зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей его техникой, понадобилось пройтись всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?

Я запомнила эти точные ее слова.

Она так изумительна была во всем, что говорила, что писала. Проклинаю себя за то, что не записывала все, что от нее слышала, что узнала!»

— Я не надоела вам со своими цитатами из мира мудрых мыслей? — спросила Ф. Г. — Беда в том, что вы пробегаете их глазами и тут же забываете. А они требуют цезур, раздумий, хотя бы попытки понять то, что говорили далеко не последние люди на земле.

Меня постоянно удивляет, как сто, двести, тысячу лет назад человек мог сказать то, что сегодня не утратило смысла. Да что там! Что и сегодня звучит так, будто родилось сию минуту, на основании опыта наших дней. Аней, что искорежили людей, как никогда прежде.

Вот читайте.

«Философ, приставший к какой-нибудь партии, в тот же день перестает быть философом». Гартман.

«Писать стихи нужно тем же языком, на котором люди говорят между собой». Вордсворт.

«Не многие умеют быть стариками». Ларошфуко.

«Единственное средство избегнуть ипохондрии — это любить что-либо помимо себя». Гегель.

«Смирись и ищи правды в самом себе». Достоевский.

«Самой высшей точкой цивилизации будет полное одичание». Руссо.

«Нет ужасных вещей для того, кто видит их каждый день». Он же.

«Искусство при свете дня». М. Цветаева.

«Скудосердие». Она же.

«Для того чтобы обходиться без людей, нужно быть или Богом, или животным». Аристотель.

— Ну как, — спросила Ф. Г., когда я не торопясь прочел все, что было на листочках.

— Здорово, конечно, — ответил я, — но мне кажется, что, помимо всего прочего, здесь есть подтекст. Отбор этих высказываний характеризует и того, кто их отбирал.

— А как же! — воскликнула Ф. Г. — Наконец-то до вас дошло! А я все думала, когда же он поймет, что я не талмудистка и начетница, а искатель! Ищу у умных людей то, что близко мне.

Вечером раздался звонок. Ф. Г.:

— Скажите откровенно, любите ли вы театр?

— Так, как вы, — нет.

— Я его ненавижу! Но когда зовут на премьеру, приходится изображать восторг и умиление. Короче, не согласитесь ли вы сопровождать меня завтра утром на генеральную в «Современник»? Галя Волчек — я ее помню толстушкой, от горшка два вершка, с прыгалкой в руках во дворе Ромма на Полянке, — так вот эта девочка выросла, стала, как вы знаете, хорошей актрисой, а теперь — и этого вы не знаете — потянулась зачем-то и в режиссуру. Завтра в одиннадцать она покажет свою первую работу — «Обыкновенную историю».

В половине одиннадцатого я уже был у Ф. Г. Она сидела у увеличивающего зеркала.

— Боже, уже вы! А я еще в разобранном виде. И если не соберусь, нас просто не пустят. «Кто эта мерзкая старуха?» — скажут на контроле. — И крикнула в сторону кухни: — Евдокия Клеме, дайте ему кофе!

— Спасибо, я уже пил.

— Но не такой, как у меня. Натуральный, сэр, из подвалов магазина колониальных товаров на Мясницкой, по огромному блату. И молот в настоящей кофемолке — вручную! — другой вкус! К тому же молот любящими руками. Откушайте здесь, сэр, не уходите, а я пока глаза себе нарисую. — Ф. Г. ловко орудовала непонятными для меня предметами из гримировальной коробки. — И печенье возьмите — это берлинское от «Националя», мое любимое, смертельный удар по диабету. Я прошу вас, перестаньте стесняться, а то я испорчу себе левый глаз. Уничтожьте следы моего вчерашнего загула — не пойдете же вы в театральный буфет! Там действительно все второй свежести и благородному человеку не по карману. — Ф. Г. покончила с глазами. — По-моему, утренний румянец мне не повредит! Вы обратили внимание, как публика любит театральные буфеты? Как будто ее неделю держали в стойле без корма. Причем и здесь, оказывается, есть свои закономерности. «Как мы любим ваш спектакль! — призналась мне наша буфетчица.— Когда идет «Сэвидж», у нас праздник!» — «Вы часто смотрите его?» — умилилась я. «Нет, что вы! Нам не до этого! Публика на «Сэвидж» в буфет так и прет, так и прет — настроение хорошее, вот и денег не жалко! Представляете, сколько надо нарезать колбасы, ветчины, рыбы! За один день месячный план выполняем!»

— Фаина Григорьевна, мы опоздаем.

— Опаздывать неприлично. Но на генеральную можно — она никогда вовремя не начинается. Пора бы вам уж знать эту театральную традицию!..

И действительно, в одиннадцать мы уже были на плошали Маяковского и еще минут пятнадцать ходили по фойе, пока нас пустили в театр.

Спектакль, на мой взгляд, шел в замедленном темпе. Длиннюшая первая сцена в деревне с проводами Александра Адуева, напутствиями, его восторженными речами, слезами родных и близких в старомодных капорах и платьях из оперного варианта «Онегина», потом сцены в Петербурге, снова монологи, диалоги, многозначительные паузы. Через час после начала Ф. Г. наклонилась ко мне:

— Они что, играют без антракта? Взгляните в программку.

Антракт начался еще через час.

— Я умираю с голоду, — сказала Ф. Г., когда мы включились в круг шествующих по фойе.

— Пойдемте в буфет, — предложил я.

— Вы решили в благодарность отравить меня? Не выйдет!

Мы приехали к Ф. Г. часа в четыре: спектакль показался бесконечным.

— Я без сил, — прошептала Ф. Г., садясь за стол. — Теперь я знаю, как рождаются алкоголики. Налейте мне немедленно коньяку. И себе тоже. Я согласна дать ответ милейшей Гутте Борисовне за совращение ее сына…

Я, конечно, понимаю: я старый человек и много видела в своей жизни. Наверное, чересчур много, — начала она, утолив вспышку голода, — но то, что мы видели сегодня, для меня на уровне самодеятельности. Ну, может быть, не районного, а городского клуба. Плохо это, по-моему, просто плохо. Я понимаю, можно протестовать против выспренности, ходульности, фальши, которая пронизала теперь Художественный. Станиславский здесь ни при чем, и о Булгакове не вспоминайте — «Театральный роман» блистательный фельетон, а не жизнь человеческого духа.

Я не понимаю другое, — продолжала Ф. Г., — как можно самодеятельный стиль сделать принципом своего театра! В каком ряду мы сидели? В пятом. Сколько раз за эти часы мне хотелось наклониться к вам и спросить: «Что он сказал?» или «Что она сказала?». На ваш взгляд, они говорят, как в жизни. А в театре не может быть «как в жизни». В театре должно быть «как в театре». И то, что я слышала, вернее, не слышала сегодня — элементарное небрежение словом. Недопустимое, коль вы взялись за драму, а не балет! В балете за болтовню на сцене балерин раньше били по губам. Почему балетмейстер? Прима тоже могла. Екатерина Васильевна Гельцер терпеть не могла, когда болтали за ее спиной.

Я говорю и о зрителе. Актер обязан думать о тех, кто находится по эту сторону рампы. Да, вот ваша любимая Шульженко, несмотря на все издержки ее вкуса, как она относится к слову! Смешно, но «Современнику», на защиту которого вы встали, надо бы поучиться и у нее! Поучиться, чтобы перестать говорить «под себя»!

Раздался звонок, Ф. Г. взяла трубку.

— Да, Галочка, спасибо, спасибо. И пообедала уже. Я вам хотела сказать очень много. Во-первых, с вашей стороны было очень неблагородно предлагать старой женщине, страдающей бессонницей и засыпающей к семи-восьми утра, идти на утренний спектакль — вскакивать спозаранку и потом в зале клевать носом, и каждый раз, когда ваши мудаки на антресолях начинали вколачивать в бумаги свои штампы, я вздрагивала как полоумная, не понимая, где нахожусь. Во-вторых, родная, я завтра же пойду к доктору «Ухо, горло, ноги» — я не знала, что и мои уши мне отказывают. О том, что происходило на сцене, я догадывалась только потому, что когда-то читала Гончарова, извините меня за образованность. А так благодарю вас от всего моего херового сердечка. Не сердитесь на меня, родная… Да, да. И папе привет. И скажите Борису Израилевичу, что я по-прежнему изнемогаю от любви к нему. Спасибо, спасибо…