Чудовищная бессмыслица и жизнь и смерть этой талантливой женщины. И если бы мне сейчас пришлось снова играть Вассу Железнову, я не стала бы сглаживать ни одного противоречия, а, напротив, стремилась бы всячески подчеркнуть их в этой гениальной пьесе Горького».

Трудно найти другой документ, где бы актриса с такой откровенностью, безжалостной требовательностью к себе написала о своей работе. Раневская не упускает ни одной сцены, сыгранной, по ее мнению, неточно, не делает ни одной попытки найти этому оправдание. А ведь, вероятно, можно было бы сослаться на «смягчающие обстоятельства»: роль Вассы получила свое первое сценическое толкование, никаких традиций ее трактовки не было, не было ни одной статьи, не говоря уже о больших работах, которых сегодня десятки, посвященной этой пьесе и ее героине. Все делалось впервые.

Знаток театра и видный литературовед, исследователь горьковской драматургии Ю. Юзовский, смотревший спектакль и знакомый со статьей Раневской (статья опубликована в книге «Васса Железнова». М.: ВТО, 1960), видел недостатки спектакля прежде всего в неверном режиссерском прочтении пьесы.

О главной героине он написал:

«Раневская любит свою героиню. Это каждому ясно, хотя Раневская порой как бы скрывает это свое «интимное» отношение к Вассе, словно опасаясь, что ее могут упрекнуть в «связи с чуждым элементом». Право, ничего «страшного»! Нет здесь ничего «непозволительного». Она тем более ее любит, чем больше ненавидит за то, что эта страшная жизнь так извращает прекрасный человеческий материал. Кто она, Васса? «Положительный» она персонаж? Или «отрицательный»? Вопрос разрешает Людмила: не умная и не глупая, а просто «человеческая женщина». В чем же человеческое? В этой вот силе, размахе, юморе, в творческой природе характера. Как не любить это, не сожалеть, что все это в старом мире становится уродливым? Раневская показала «человеческую женщину».

Не могу не привести еще несколько строк Ю. Юзовского о впечатлении, оставленном Вассой-Раневской: «Вот она, сложив руки на животе, несколько отступает от собеседника и посматривает на него с хитрой ухмылкой, с веселым огоньком в глазах, и вдруг как размахнется каким-либо словом! Походка вольная, широкая, руки свободные, большие: много какой-то просторности, энергии, которой у нее — запасы. Она любит подразнить, но не от ехидной придирчивости, а от этой вот ершистости, задиристости, презрения к людям, иену которым она знает. Это по-горьковски…

Горький любит всякого рода поговорки, пословицы, складные словечки, рифмованные прибаутки и ту игру словами, когда обнажается другой смысл в слове. Васса объявляет Рашели: «Свекровь тебе. Знаешь, что такое свекровь? Это — всех кровь! Родоначальница». Фраза эта в ЦТКА у Раневской неизменно вызывала очень оживленную реакцию зрительного зала. Актриса произносила эти слова с особым вкусом, с аппетитом к этим хитрым превращениям языка, русского языка. В этом «всех кровь» — вся Васса».

Говоря о статье Раневской, ее понимании своей роли, Ю. Юзовский заключает, что актриса «выстрадала это понимание и вознаграждена была тем, что определила идею пьесы со смелостью и ясностью, которые сделали бы честь специалисту-исследователю в этой области».

Летом, когда «Моссовет» закрылся и актеры отправились отдыхать, Ф. Г. попала в больницу: на одном из последних спектаклей сезона ее продуло, и, как она сказала, «адски разболелся плечевой сустав». Ну, а в больницу, известно, стоит только попасть, особенно в «кремлевку».

— Врачи тут анкетные, — говорила Ф. Г. — Проверяют не их знания, а не находились ли они на оккупированной территории и нет ли у них родственников за границей. Оттого и собрались здесь в большом количестве такие неопытные лекари — они же работают по принципу «не умением, так числом»!..

Дружная бригада врачей насела на Раневскую и обнаружила у нее помимо плеча еще десяток органов, нуждающихся в лечении.

— Видите, сколько у меня лекарств, — указала Ф. Г. на столик рядом с ее постелью, — если их все принимать, не останется и минуты на прогулку. Умоляю вас рассовать эти таблетки по своим карманам — я сразу себя почувствую наполовину выздоровевшей!..

Навешали ее близкие ей люди — Нина Станиславовна Сухоцкая, бывшая актриса Камерного театра, Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф, Е. С. Булгакова — тот круг друзей, с которыми Ф. Г. поддерживала постоянные связи. Круг ограниченный, к расширению его Ф. Г. не стремилась — скорее наоборот.

— Я часто так устаю от людей, — говорила она. — Они плетут столько ерунды, а пустословие всегда утомительно.

Но в больнице ей доставлял явное удовольствие каждый визит. Она старалась развлечь гостей, не давала говорить им о болезнях, с иронией рассказывая о больничных порядках и с откровенной издевкой — о собственном лечении. Мне кажется, что-то в своих рассказах Ф. Г. присочиняла, мягко говоря, «сатирически осмысляла», — уж очень ей не хотелось говорить о прозаичных больничных буднях.

Рассказывая о том или ином эпизоде, она каждый раз (а мне приходилось некоторые рассказы слышать два-три раза, и всегда Ф. Г. обращалась ко мне: «Вы это слышали, вам неинтересно!») следила за реакцией слушателя и, если он смеялся, получала искреннее удовольствие.

Особенно часто она рассказывала о своем лечашем враче, изображая в маленьких спектаклях ее манеру говорить, удивляться, проявлять медицинскую эрудицию. Когда я увидел эту женщину, то поразился: насколько в жизни она оказалась бледнее и неинтереснее, чем в исполнении Раневской.

— Ну скажите, куда я попала? — спрашивала Ф. Г. — Что за больница, что за врачи?! Назначили мне лечащую докторшу. Пришла она, поздоровалась и сказала:

— Как я рада, что вы у нас лежите! Так приятно увидеть вас в жизни!

— Спасибо, — поблагодарила я. — Надеюсь, что в жизни меня смогут увидеть и после вашей больницы.

Врачиха захохотала и стала делать мне кардиограмму.

— Как у вас с сердцем? — спросила она. — Не болит?

— Нет, с сердцем, по-моему, все в порядке.

— Странно.

— Что странно?

— У вас должно болеть сердце. Я это вижу по кардиограмме.

— Но у меня оно не болит, — попыталась защищаться я.

— Этого не может быть, — утверждала докторша. — У вас оно должно болеть.

Наш спор закончился вничью, но, как только докторша ушла, я взялась рукой за сердце и почувствовала: кажется, и в самом деле оно начинает болеть. Ну как вам нравятся такие методы лечения — психотерапия это называется?..

Уже выйдя из «кремлевки», Ф. Г. попросила меня завезти Елене Сергеевне Булгаковой редкое лекарство:

— Выпросила его у докторши — сказала, что для меня. Завезите, прошу вас, на Суворовский — это же рядом с вашей работой. И записочку передайте.

«Дорогая Елена Сергеевна!

Посылаю вам чудодейственное средство, в которое уверовала, как в Бога! Если Ваши врачи не знакомы с этим лекарством, которое применяют в Кремлевской больнице и только там! — то сошлитесь на меня.

Я сегодня вернулась из больницы, где мне было очень грустно, очень тяжело, потому что чувствую себя неловко среди «избранных» и считаю величайшей подлостью эти больницы»…

— Вот мы с вами говорили о Маяковском. А знаете, кого из своих современников-поэтов он ценил? — спросила Ф. Г. — При том, что знал цену поэзии и высший балл ставил прежде всего самому себе?

Восторг у него вызывали стихи Маршака. Он не раз повторял строчки из «Цирка» —детской книжки с изумительными рисунками Лебедева. Вы не видели ее, не могли видеть — ее издали до Рождества Христова — в двадцатых годах и единственный раз! Маяковский нараспев — сама слышала, — рубя строки, будто Маршак писал, как он, ступеньками, произносил своим бархатным голосом: