— Ферри мне подарила свою заботу, Флоренс — щепотку соли, чтобы я познала суть вещей. Миссис Пэдди — глаз, чтобы я заглянула в самое себя. Ганнибал мне подарил свой девиз: «Да будет свет»!

Так обычно шла эта сцена. И вдруг однажды Ф. Г. мне сказала:

— А знаете, я не должна брать с собой их подарки. Разве мне нужны эти вещи, тем более я знаю, что они все не личные, а казенные, и только добрые побуждения заставили Джефа дарить не принадлежащую ему книгу, а Ферри взять со стола салфетку с надписью: «Тихая обитель». Ведь я уношу с собой только то значение, которое придаю этим вещам, тот смысл, который вкладываю в действия пациентов «Обители»…

Я не мог сразу сказать, так ли это важно для зрителя. Только потом я смог убедиться, что первый финал неожиданно обрел нечто новое.

Он лишился незначительного действия — передачи мисс Вилли одного за другим подарков, но приобрел другое звучание. Уже не видя подарков, мы следим только за ходом рассуждений миссис Сэвидж, ее оригинальными оценками.

Раневская-Сэвидж давала их с затаенным чувством боли, с чуть заметной иронией, направленной только на самое себя. Лишь вопрос мисс Вилли заставлял ее улыбнуться:

— А Джеф? Джеф вам ничего не подарил?

— О нет. Он подарил мне свою любимую библиотечную книгу «Продолжительность жизни обезьян».

Ей трудно расставаться с пациентами «Тихой обители». Они не только стали ее друзьями — она увидела, что нужна им, что может им помочь. Ведь благодаря ей миссис Пэдди, которая уже в течение многих лет не сказала ни одной связной фразы, вдруг заговорила. Вместо почти бессмысленного набора слов, который она произносит в минуты волнения («Терпеть не могу капусту, кадушки, кольд-крем, ревень, сенаторов…»), расставаясь с миссис Сэвидж, она с огромным трудом, заикаясь и запинаясь, проговорила:

— Терпеть не могу все на свете, кроме вас. Вас я люблю. И хочу… И хотела бы, чтобы вы никогда нас не покидали.

Трудно Сэвидж уезжать после прощания с пациентами, каждый из которых признается ей в любви ее же словами: «Возьмите зонт — на улице дождь», «Не сломайте себе шею», «Черт возьми, вы хорошо держитесь в седле». Она не скрывает своих слез, но «так нужно».

И тут наступает второй финал — по замыслу драматурга — один из наиболее эффектных.

Выслушав рассказ миссис Сэвидж о подарках, мисс Вилли предлагает и свой дар — все ценные бумаги.

И что же миссис Сэвидж? Обрадовалась, восхитилась, расцвела улыбками благодарности? Раневская играла все что угодно, только не это. Да, она изумлена, но фразу «Боже, мои деньги» она произносила с огорчением, досадой и даже разочарованием. Еще так недавно она удовлетворенно констатировала, что охота за сокровищами окончилась. А теперь? Все начинается сначала? Впрочем, не это ее интересует в минуты отъезда, не этим она озабочена. Бумаги она небрежно отбрасывает в сторону и, продолжая думать о своем, как бы мимоходом задает вопросы мисс Вилли. В этом разговоре ключ к третьему, основному для Раневской финалу:

— Но почему вы не оставили их себе, мисс Вилли?

— Признаюсь, у меня мелькнула такая мысль.

— Что же вас остановило?

— Я не могла: что бы подумал обо мне Джеф?!

— Мисс Вилли, послушайте меня: это место не для вас. Вам нужно уходить отсюда. «Что бы подумал обо мне Джеф?!» Вам нужно уходить отсюда.

— Джеф мой муж!

— Что?

— Джеф мой муж… И знаете, почему я не взяла эти деньги? Для Джефа я все должна сделать сама. И думаю, вы меня поймете.

Миссис Сэвидж поражена. Джеф, один из неизлечимо больных пациентов клиники, — муж мисс Вилли. Глаза Сэвидж полны горечи, сознания человеческой трагедии.

— И я еще могла считать себя несчастной, — говорит она в смятении и повторяет:—Я могла считать себя несчастной!

Но смятение уступает место решимости. Актриса подводит нас к третьему финалу пьесы. Сэвидж-Раневская сообщает доктору свое новое решение. Сообщает со слезами на глазах, под воздействием всего, что она сегодня пережила, почувствовала, узнала. Ее слова звучат негромко и глухо, в ее голосе нет твердой уверенности в правильности выбора.

— Доктор, я не хочу уезжать. Я не хочу туда. Там я никому не нужна, всем чужая, странная миссис Сэвидж. Здесь я нашла человеческое тепло. Я не хочу туда, доктор.

К этим словам — чрезвычайно важным для роли, по существу, к ее кульминации — Раневская и вела нас, последовательно и настойчиво, через два финала.

Нормальный человек решает остаться навсегда в сумасшедшем доме. Еще один парадокс? На какое существование обрекает он себя? Отказывается от всего? Жертвует собой?

В конечном счете не обрекает, не отказывается и не жертвует. Скорее наоборот. Речь здесь о вечной проблеме — что такое счастье. Жить среди людей, быть полезной им, нужной, чувствовать их человеческое тепло, расположение, дружбу — вот к чему она стремится. В этом, наверное, и есть счастье.

Отчего же в ее голосе нет уверенности? Метерлинк посвятил проблеме поиска счастья не одну пьесу. Самая яркая из них — «Синяя птица», философская притча, по ошибке считающаяся сказкой для детей. Герои притчи ищут счастье. Его нельзя найти в прошлом, если оно там и было, то, оказывается, невозвратно и не может быть перенесено в современность. Символ счастья — Синяя птица, выглядевшая когда-то самой синей, перенесенная в настоящее, оказывается иной. Нет ее и в царстве неродившихся душ, где все неопределенно и трудно предсказать, что принесет оно. Нет Синей птицы и в саду блаженств: тучным блаженствам, символизирующим желание есть, не испытывая чувство голода, и пить, когда нет жажды, не нужна она. И в царстве ночи, в ирреальном мире, среди лунных лучей, где так легко мечтается и кажется, что Синих птиц тысячи, не находится одной, настоящей, той, которую можно вынести на дневной свет, и она при этом останется такой же синей, какой грезилась.

Герои притчи Метерлинка после долгих скитаний, значительно «урезанных» на сцене МХАТа, обнаруживают Синюю птицу у себя дома. Кажется, она «недостаточно синяя», по замечанию Тильтиля, но разве человек бывает когда-нибудь удовлетворен своим счастьем. Метерлинк не кончает на этом свою притчу. Тильтиль упускает птицу — она летит в зрительный зал, к людям и остается среди людей. Там ее и надо искать, говорит Метерлинк.

Не о таком ли счастье мечтала и Сэвидж-Раневская?

— Что это вы такая веселая? — спросил я Ф. Г., когда после ее возвращения из Ленинграда мы,вышли погулять. — Ведь вы же очень устали!

— Очень? — сказала Ф. Г. — Не то слово? Безумно! Вы не представляете, какая это пытка! Зрительный зал — ну вот смотрите, от моих окон вон до той арки (это было расстояние метров в триста). Не меньше! — добавила она, прочитав на моем лице сомнение. —- Никак не меньше! Это стадион! И ведь нужно, чтобы каждый услышал меня, нужно держать всю эту массу! Кто подсчитает, сколько для этого требуется сил?! А какая ответственность! Мне было очень трудно, и, когда дирекция предложила сыграть еще один спектакль «Сэвидж» — одиннадцатый! — уже в нормальном зале (там сейчас Малый оперный), с идеальной акустикой, — я все же отказалась. Сослалась на здоровье, на перенапряжение и так далее. Но причина была другая: никому бы не хотела признаться в этом — я подумала, смогу ли я после такой нагрузки сыграть Сэвидж так, как об этом говорят зрители. Я не была уверена в этом — и отказалась.

А сегодняшнее мое настроение — это не веселость, как вы говорите, а легкость, сознание полной безответственности. Ни завтра, ни послезавтра нет спектакля! Это, знаете, чувство свободы, как у школьников после экзаменов.

Я получил от Ф. Г. открытку:

«Милый Глеб! Это очень далеко, поэтому я Вас не приглашаю.

Здесь чудный воздух, все же остальное экстаза не вызывает. Помимо воздуха здесь Завадский, Марецкая, Яншин, Бабочкин. На природе даже актеры доброжелательны.

Начала работать над «Игроком». Настроение гнусное. Подробности при встрече.