Обнимаю, ваша Ф. Р. Напишите о себе».

Писать я не стал, а поскольку на открытке стоял подробнейший адрес, отправился в этот самый санаторий имени Герцена.

Он — неподалеку от Кубинки. Места здесь необычайно хороши. Легкое светлое здание стоит на высоком берегу Москвы-реки, а вокруг хвойные леса, от запаха которых голова идет кругом. И воздух действительно чистый. Океан чистого воздуха.

.Мы долго бродили лесными тропами в компании с И. С. Анисимовой-Вульф и В. П. Марецкой. Обсуждали пьесу Эдварда Олби «Баллада о невеселом кабачке» в «Современнике», фильм Стэнли Крамера «Корабль дураков» и прочие театрально-кинематографические новости. Я сказал, что на фестивале мне удалось попасть на закрытый просмотр экранизации незнакомой мне олбиевской пьесы «Кто боится Вирджинии Вульф?» с четырьмя действующими лицами.

Женщины тут же окружили меня.

— Четверо! — воскликнула Вера Петровна. — Это же то, о чем мы мечтаем! Голубчик, расскажите сюжет. Только сюжет — без всякого, простите, киноведения!

Все устроились поудобнее — кто на чем: на пеньках, на бревне, на поваленном дереве — и обратились в слух. Я кое-как пересказал фильм.

— И почему же его не показали всем зрителям? — спросила Ирина Сергеевна.

— Думаю, из-за субтитров, — ответил я. —Американцы, недовольные нашими переводчиками, которые на прошлом фестивале искажали текст, а кое-что вовсе опускали, снабдили на этот раз все свои фильмы собственным переводом, буквальным, и дали в субтитрах непривычные для нашего экрана выражения.

— Например? — заинтересовалась Ф. Г.

— Например, Марта кричит своему мужу: «Блядски сумбурен!»

— Ну и что? — удивилась Вера Петровна. — Блядь — вполне литературное слово, и Фуфа подтвердит это!

Мы снялись со своих мест и неспешно двинулись вперед. Ф. Г. вздохнула:

— Жаль, но мне не придется уже сыграть Марту, а роль, судя по всему, настоящая. Сколько ей там, по фильму? Лет сорок? Вера, ты за сорокалетнюю вполне сойдешь!

И вдруг Ф. Г. остановилась как вкопанная.

— Боже, что это там? Что это там? — Ее глаза расширились от ужаса.

Я посмотрел вперед и сказал:

— Это стадо.

— Коровы… — прошептала Ф. Г. — Ирина, немедленно назад, там коровы!

Стадо мирно паслось у изгиба лесной дороги.

— Что вы, Фаина Георгиевна! — сказал я. — Они смирные, они не тронут.

— Не тронут? Что вы понимаете в коровах? — сверкнула глазами Ф. Г. — Немедленно назад!

— Постойте, тут нет другой дороги, — остановила ее Марецкая — Не пойдете же вы через овраг?

— Пойду! — ответила твердо Ф. Г.

— Нет, нет, — возразила Вера Петровна. — Сейчас я уговорю пастуха — он отгонит стадо в сторону.

И она, демонстрируя свое сельское кинопрошлое, уверенно зашагала к стаду. Я еле удерживался от смеха.

— Фуфа!.. — закричала Марецкая, переговорив с мальчонкой-пастухом. — Идите, быка он придержит!

— Кого придержит? — переспросила Ф. Г., бледнея.

— Быка! Быка он придержит!

— Боже, среди них есть еще и бык, — прошептала Ф. Г. и, не оглядываясь, широкими шагами зашагала назад, в глубь леса. Я шел сзади и, не в силах больше сдержаться, смеялся, стараясь одновременно успокоить ее.

— Как вам не стыдно! — сказала она, когда мы отошли шагов на сто. — Что здесь смешного?

Я объяснил, что ее страх был настолько ярок и комичен, что не смеяться было нельзя.

— Вот так всегда! — воскликнула Ф. Г. — Поймите, я действительно испугалась!

— Я знаю, — сказал я. — Но это было смешно. Мы шли к оврагу.

— Фаина Георгиевна, а вы смогли бы перебороть свой страх? — спросил я, решив сменить тему. Но неожиданно для себя добавил: — Что, если вам пришлось бы сниматься возле коров?

Она вздрогнула:

— Не надо об этом. На сцене мне не раз приходилось ломать свой страх — там это получалось.

О том, что сцена порой делает с актерами чудеса, писали и говорили не раз. Хрестоматийный пример — Илларион Николаевич Певцов, один из тех, у кого Раневская училась, работая в дачном Малаховском театре. Страдая в жизни ярко выраженным заиканием, Певцов, как известно, на сцене преображался, и ни один зритель не мог даже предположить существование какого-либо дефекта певцовской речи.

Не хочу устанавливать прямых параллелей, тем более что страхи Ф. Г. менее перманентны, чем заикание Певцова. Но вот интересный случай. О нем рассказал М. И. Жаров. Произошел этот эпизод во время репетиции «Патетической сонаты» в Камерном театре. Раневская была увлечена ролью Зинки и на репетиции, естественно, волновалась.

«Особенно усилилось ее волнение, — рассказывает Жаров, — когда она увидела декорации и узнала, что «мансарда» Зинки находится на третьем этаже.

— Александр Яковлевич, — всплеснула она руками, — что вы со мной делаете! Я боюсь высоты и не скажу ни слова, даже если каким-то чудом вы и поднимете меня на эту башню!

— Я все знаю, дорогая вы моя… — ласково сказал Таиров, взял ее под руку и повел.

Что он ей шептал, мы не слыхали, но наверх она вошла с ним бодро.

Мне же он сказал:

— Когда взбежите на мансарду в поисках юнкера, не очень «жмите» на Фаину. Она боится высоты и еле там стоит.

Началась репетиция, я взбегаю наверх — и наступаю на Зинку, которая, пряча мальчишку, должна наброситься на меня, как кошка.

Раневская действительно как кошка набрасывается на меня, хватает за руку и перепуганно говорит:

— Ми-ми-шенька! По-ожалуйста, не уходите, пока я не отговорю весь текст! А-а потом мы вместе спустимся! А то мне одной с-страшно! Ла-адно?

Это было сказано так трогательно и… так смешно, что все захохотали. Она замолчала, посмотрела вниз на Таирова, как-то смешно покрутила головой и смущенно сказала:

— По-ожалуйста, не смейтесь! Конечно, глупо просить, но не беспокойтесь, я сделаю все сама.

Таиров помахал ей рукой и сказал:

— И сделаете прекрасно, я в этом не сомневаюсь. Играла эту роль Раневская великолепно»…

Так было на сцене. А в жизни? Когда, спасаясь от коров, мы подошли к оврагу, по дну которого довольно широко разлился ручей, Ф. Г. не остановила и эта преграда. Балансируя, она перешла ручей по двум гибким березовым жердочкам и ни разу даже не споткнулась.

Я зашел за Ф. Г., мы спустились позавтракать, а потом пошли по дорожке среди сосен, огромных, зеленых, с золотой корой. Сели на скамейку над рекой — берег здесь высокий, и люди внизу — почти муравьи.

Ф. Г. вдруг сказала:

— Я теперь знаю точно, почему мне с вами хорошо. Я много думала — здесь на это времени хватает — и поняла: с вами могу говорить то, что думаю, без оглядки, быть сама собой настолько, насколько я еще это умею…

Не удивляйтесь: актерская профессия меняет человека. Меняет так постепенно, даже украдкой, что он не замечает этого. Она заставляет иногда по нескольку раз в день выступать в разных амплуа. Наверное, все люди в жизни так или иначе прибегают к этому, но профессия актера позволяет делать это легче и точнее: если уж я почувствовала себя «гран-кокетт» или добродетельной блядью — не выйду из этого амплуа ни на йоту…

Это все во-первых. А во-вторых, вы умеете прекрасно слушать. И реагировать тоже. При вас я могу рассказывать одну и ту же историю хоть десять раз. И вы постоянно заразительно смеетесь и воспринимаете все, будто слышите впервые. Может быть, оттого, что любите меня, или оттого, что не перегружены мозгами и человек вы легкомысленный. Вам бы цены не было на съемочной площадке: все дубли у вас могут получаться искренними. Это же мечта каждого режиссера-кретина. И я их понимаю. Произношу в сотый раз один и тот же свой монолог — готовых историй, слава Богу, у меня хватает, некоторые отработаны так, что я шпарю их, не меняя ни слова, и каждый раз знаю, где и какая будет реакция. И хоть всегда предупреждаю вас: «Вы это слышали!» — но, рассказывая, зачем-то слежу за вами, как вы хмыкаете, волнуетесь, смеетесь, и все как по писаному, там, где положено. Заставляете меня фиксировать ваше отношение — многие владеют этим качеством, но для меня в этом еще одно проклятие моей профессии: я обязана быть одновременно в разных состояниях. И я уже привыкла к этому: раздваиваюсь, расстраиваюсь, плачу, рыдаю…