В газете поместили телеграмму, которую Ф. Г. послала в театр. А рядом — странное лицо в очках с грубой железной оправой, полупьяными глазами, улыбкой до ушей, расплющенным, как у боксера, носом. И надписью: «На снимке: Ф. Г. Раневская».

— Когда я развернула газету и показала ее приятельнице, мы обе от смеха чуть со стульев не свалились. Но ведь это безобразие — тиснуть первый попавшийся снимок! Ну хоть бы чуточку была похожа, а то ведь абсолютное несходство!

Я позвонил М. Г. Семенову, главному редактору «Крокодила», он хмыкнул и попросил прислать «портрет». Ф. Г. написала:

«Пожалуйста, реабилитируйте меня, поместив в Вашем журнале рядом с этой фальшивкой физиономию, принадлежавшую мне лично. Эта неведомая мне дама, фигурирующая под моей фамилией, появилась в Ялте, в «Курортной газете» 26 марта с. г.».

Не повезло!

Ф. Г. говорила после просмотра в Лиховом переулке:

— Мне нужно постоянно контролировать себя. А вы тоже хороши — сидели и смеялись.

— Мне было приятно видеть на экране знакомый спектакль.

— Я плохо выглядела?

— Нет, вовсе нет, ваше лицо было очень выразительным.

— Слишком выразительным, — поправила она. — Вот уж удружил мне Господь: огромный нос, глаза. А-а! Вот иду иной раз по улице, встречу девушку: маленький носик, маленькие ушки, маленький ротик — везет же людям.

Я засмеялся.

— Не смейтесь, — сказала она. — Мне нужно быть очень строгой со своим выразительным лицом, следить за ним днем и ночью и сдерживать себя.

Она вспомнила вдруг П. Л. Вульф:

— Сколько моих спектаклей смотрела она. И говорила только одно: «Ты можешь и лучше». Это была самая большая ее похвала, ничего другого. «Ты можешь и лучше».

Когда она была уже в больнице, я пришла и рассказала ей, что одна известная актриса получила высокую премию и я, обрадовавшись этому, послала ей поздравительную телеграмму. Павла Леонтьевна улыбнулась. А потом сказала:

«Она хорошая актриса, а ты, Фаина, знаешь, ведь ты талант, большой талант. Ты играешь часто не те роли, не в тех театрах, не то, что имеет официозный успех. А ведь ты талант». И повторила: «Большой талант».

Это было сказано впервые за сорок пять лет нашей дружбы.

Когда я пришел, Ф. Г. прощалась с немолодой, красивой женщиной, умеющей «держать спину» и явно не сдающейся возрасту.

— Вы поняли, кто это? — спорсила Ф. Г., захлопнув дверь за гостьей. — Ла, та самая Нора. Вероника Витольдовна. Она живет неподалеку, на Швивой горке, иногда заходит. Мне все-таки бывает ее жаль: жизнь не сложилась и актрисы из нее не вышло.

Отец ее — кинозвезда первой величины, правда времен Великого немого. Одно имя — Витольд Полонский — собирало полные залы. Толпы поклонниц, фильм за фильмом, контракты, бешеные деньги. В сорок лет ушел из жизни — и все вместе с ним.

Наверное, Нора мечтала о славе отца. А если бы она тогда не пошла на репетицию, вся жизнь и ее, и Маяковского повернулась бы по-другому…

А вы знаете, как случилось, что Сталин назвал его лучшим и талантливейшим поэтом? Это тоже странная история.

Лиля Брик была чем-то недовольна, что-то не получалось у нее с новым изданием, хотя одно собрание сочинений Маяковского вышло сразу после его смерти. У меня оно было — пять изящных синих томиков небольшого формата. С ними я не расставалась, а потом они исчезли — может быть, Иринины гости их увели. У меня часто книги бесследно пропадают.

Так вот, Лиля пожаловалась Сталину — написала письмо и попросила своих знатных друзей, чтобы оно попало вождю прямо в руки. Он прочел и наложил резолюцию: «Товарищ Ежов!» и дальше все известные слова, внизу приписка, что, мол, неуважение или безразличие к памяти Маяковского — преступление! Представляете, сам Сталин дает директиву: преступление. И адресует свои слова не одному энкаведешнику, а всем членам партии — директиву его напечатали в «Правде», уже без ссылки на Ежова.

Не знаю, сколько голов полетело после этого, но одно точно: самого Маяковского убили после его смерти. Всюду стали твердить «Стихи о советском паспорте», без отрывка из поэмы «Во весь голос» не обходился ни один кониерт. «И жизнь хороша, и жить хорошо» — неслось со всех сторон, а строчки, где он додумался упомянуть Сталина, печатались на плакатах и красовались на каждом углу.

Вот вам верный способ отбить желание читать поэта. Покрыли его густым слоем бронзы еще до того, как поставили ему грозный памятник. Думал ли он, когда говорил о Пушкине «я люблю живого вас, не мумию», что его самого забальзамируют.

Живой Маяковский, каким он остался в поэзии, и сегодня не может пробиться к людям. Я тут зашла в библиотеку ВТО, спросила его лирику. Мне вынесли книгу, покрытую пылью толщиной в палеи. А в ней — приклеенный гуммиарабиком листочек, где библиотекари пишут, когда ее брали читатели. Сейчас шестьдесят девятый год? Последняя отметка на этом листочке сделана в тридцать девятом! Вот и все.

— Вы должны сейчас же рассказать мне все, что вы говорите обо мне, — сказала Ф. Г., когда я похвастал, что прочел о ней лекцию.

Лекиия, как мне казалось, прошла удачно, слушали внимательно (это было занятие одного из университетов культуры), задавали вопросы, аплодировали фрагментам. Тема — «Работа Раневской в кино», но я немного говорил и о ролях, сыгранных в театре, о том, как Ф. Г. впервые пришла на сцену.

В ее первом контракте, который она подписала в 1915 году на зимний сезон, Раневская приглашалась в Керчь «на роли героинь-кокетт с пением и танцами». Антрепренерша обусловила плату — «35 рублей со своим гардеробом». Мне очень понравились эти формулировки, особенно если учесть, что «свой гардероб» умещался у дебютантки в одном чемоданчике.

— Откуда вы все это взяли? — удивилась Ф. Г. К моему сообщению о лекции она отнеслась очень настороженно и допрашивала меня с придирчивостью экзаменатора, решившего провалить абитуриента.

Я назвал книгу, которую прочел, и добавил:

— Я видел все ваши фильмы, многие спектакли. Кроме того, о многом вы рассказали мне сами.

— Книга, которую вы прочитали, бредовая, путаная, и я не знаю, что вы там почерпнули. Кроме того, я ничего вам не рассказывала. Нет уж, давайте устраивайтесь поудобнее, — она указала мне кресло, — и рассказывайте все, как вы говорили на лекции. И не улыбайтесь — я уже слыхала об одном типе, которого я и в глаза никогда не видела, — читал он где-то лекцию, халтурщик, а потом получаю письмо от слушателей с возмущением, почему я разрешаю говорить подобные бредни о себе. Нет уж, рассказывайте, рассказывайте, я должна знать все — от слова до слова.

Я чувствовал ее доброе отношение ко мне и понимал, что беспокойство и гнев вызваны обостренным отношением ко всему, что касается ее творчества, неприятием рекламы, «расписывания», как говорила Ф. Г. Убедить ее, что я не похож на того типа, можно было бы, наверное, прочитав лекцию снова или, по крайней мере, пересказав то, что я говорил слушателям. Но я чувствовал, что не могу это сделать.

Я не актер, и задача повторить лекцию так, как я читал ее час назад, то есть сыграть ее, показалась мне непосильной. Кроме того, сразу стало ясно, что сказанное в отсутствие Ф. Г. я не могу произнести при ней. Не знаю почему, но все мои оценки прозвучали бы фальшиво, неуместно и неприятно, как неприкрытая, явная лесть.

И еще мешало одно обстоятельство: разговаривая со слушателем, я воспринимаю его как человека, которого хотел бы обратить в свою веру, убедить в том, какая чудная актриса Раневская, помочь ему увидеть грани ее таланта, рассказать о сочетании трагического и комического дара в одной актрисе. Убеждать в этом Ф. Г. было бы нелепо и смешно! А без такого стремления доказать, убедить лекция делается аморфной и никому не нужной.

— Я говорил, что роль госпожи Луазо… — замямлил я и никак не мог избавиться от этого оборота — «я говорил, что»…