Вот несколько коротеньких историй, рассказанных Ф. Г., — историй, свидетелем которых она была, или случившихся с нею, или просто где-то услышанных, но запомнившихся надолго.

* * *

На Тверском Ф. Г. встретила знакомого.

— Фаина Георгиевна! — воскликнул он. — Вы чудесно выглядите!

— Я симулирую здоровье, — ответила она.

— Да что вы! У вас такой чудный румянец!

Но она не сдавалась:

— Оставьте, какой же это румянец? Это чудеса науки и техники — румянец из Парижа.

* * *

Иду по Одессе. И вдруг огромная витрина с гигантской фотографией. «Боже, что за сюжет?!» — поражаюсь я. На снимке — кровать. Пышногрудая блондинка с короткой стрижкой, лежащая на спине, протягивает полные оголенные руки к жгучей брюнетке, хишно склонившейся над ней. В ужасе читаю надпись: «Свидание Анны с сыном. сцена из спектакля «Анна Каренина».

* * *

Обо мне — своим знакомым:

— Я его усыновила, а он меня уматерил.

* * *

Когда моя сестра решила переехать из Парижа в Москву — это было в пятидесятых годах, — я прислала ей письмо. Работник посольства, выдававший ей визу, рассказывал, что накануне отъезда сестра пришла к нему и отказалась от поездки.

— Почему? — спросили ее.

— Я не могу ехать, — ответила она. — Моя сестра в Москве сошла с ума. Смотрите, что она пишет: «Ни о чем не волнуйся, приезжай, площадь для тебя есть». Зачем мне площадь? Что я, памятник? Нет, она явно не в себе.

* * *

На улице, у театрального подъезда, после окончания спектакля. Муж, оборачиваясь к уныло плетущейся сзади жене:

— А все ты, блядь: «Пойдем в театр, пойдем в театр!»

— Вот лучшая рецензия! — добавляет Ф. Г.

* * *

Говорили о современных писателях.

— Они мне напоминают торговку «счастьем», которую я видела в Петербурге, — сказала Ф. Г. — Толстая баба стояла с попугаем, восседающим на жердочке над квадратиками бумажного счастья. Баба кричала: «На любой интересующий вопрос моя попка вам быстро дает желающий ответ».

— Кстати, вы любите цирк? — спросила Ф. Г. неожиданно.

— Люблю, — ответил я. — Но почему «кстати»?

— Я вспомнила, мы говорили с вами о «Девушке с гитарой» и я не сказала о единственном человеке, который оказался там на месте — Юрии Никулине. Его пиротехника запомнили все, а ведь это был дебют!

Он большой артист и вот о чем заставил меня думать. Фраза «каждый комик мечтает о Гамлете» давно стала общим местом, но смысла не утратила. Настоящие клоуны всегда со вторым планом, не обязательно смешным. Иногда он скрыт, иногда виден всем.

Я никогда не забуду Чаплина в финале «Огней большого города». Помните, он выходит из тюрьмы, оборванный, в кургузом пиджачке, и вдруг застывает: в витрине цветочного магазина — его любимая. Он помог ей вернуть зрение, но она его никогда не видела, и только протянув ему цветок, на ощупь, по руке, понимает, кто перед ней.

— Теперь вы видите? — спрашивает Чаплин, и в его глазах тысяча чувств: смущение — жизнь не сложилась, стеснение — он не такой, каким его представляла любимая, опасение прочесть разочарование на ее лице, страх потерять любовь и желание любить. И еще, и еще — вон сколько слов я уже наговорила, а у Чаплина все это вместилось в мгновение. И так он понятен, так его жаль и хочется обнять его и согреть, бесприютного, что сколько бы я ни смотрела эту сцену, слезы текут непрерывно.

Чаплин ставил комедии в высоком смысле. Как у Чехова. Пьесы, в которых один шаг до Гамлета. И Никулин в роли отца-самозванца — помните его глаза? — точно в чаплинской традиции.

Мы с Юрием Владимировичем говорили однажды о клоунах, и он вдруг признался, что его идеал — Чаплин и что в финале «Огней» он всегда плакал.

— Мы с вами одной группы крови, — не удержалась я.

И наше отношение к цирку тоже совпало. Вот только теперь я цирк люблю все больше на расстоянии. Поэтому и предлагаю сегодня же сходить к Саламонскому на Цветной бульвар. Вы давно там были?

— Последний раз года три назад, — сказал я, — но попасть туда не просто: ежедневные аншлаги, теперь там и Кио. Билетов не достать.

— Это не ваша забота! — Ф. Г. решительно поднялась из кресла. — Я не была в цирке лет десять, но в конце концов, Никулин меня приглашал, Марк Соломонович Местечкин мне знаком, а он директор. Прорвемся как-нибудь! — Ф. Г. уже надевала шляпу и попросила: — Подайте даме труакар.

Меня рассмешило таинственное превращение обычного «демисезона», но Ф. Г. ничуть не смутилась:

— Вчера пальто, сегодня труакар, завтра манто. Обожаю разнообразие!

В цирке нас усадили в первый ряд.

— Могу предложить ложу дирекции, — сказал Местечкин, — но она высоковато. Туда мы друзей не сажаем — только официальных лиц.

Программа оказалась великолепной. Особенно блестяще работали четверо воздушных гимнасток. Я ничего подобного не видел: на сложной конструкции они выделывали такое, отчего замирало сердце. Никулин с Шуйдиным заставляли грохотать весь цирк. Над их антре с бревном мы смеялись до слез — Ф. Г. даже достала платочек.

Юрий Владимирович будто и не заметил ее, скользнул только взглядом, и все. Мне показалось, он специально отвлек внимание зрителей от Ф. Г. Выбрал на противоположной от нас стороне симпатичную девушку и застыл в изумлении. И потом при любом удобном случае расточал ей влюбленные взгляды, вздыхал, посылал воздушные поцелуи. Девушка смущенно улыбалась, а зал хохотал. Только однажды, уходя с арены, он подмигнул Ф. Г.

— Вот видите, — сказала она в антракте, — я буду тысячу раз повторять: искусство артиста цирка штучное. Мы волновались, глядя на этих чудесных девушек, работавших под самым куполом, а представьте, что их было бы не четверо, а два десятка. Исчезла бы магия неповторимости.

В детстве я видела жонглера, поразившего меня. В конце его выступления шпрехшталмейстер объявлял:

— Смертельный трюк — жонгляж с огнем. Одна ошибка, и ожог рук неминуем!

Гас свет, и под барабанную дробь жонглер подбрасывал в воздух три горящих булавы. Они летали и будто сами описывали огненные дуги и круги. Артист срывал бешеный аплодисмент!

Гришка Александров в своем «цирке» заставил жонглировать с факелами сто девушек — у нас, мол, это массовое явление. Спалил декорацию, но никто не аплодировал. А цирк должен восхищать и удивлять, и заставлять замирать от счастья. Ведь счастье — это когда твои желания совпадают с возможностями других. И очень грустно, если люди перестают удивляться…

Программа завершилась выступлением Игоря Кио. Никулин и Шуйдин ассистировали ему: исчезали в чудо-домике с пятью дверями, валяли дурака, не веря, что фокус удастся. Никулина прятали в сундук, поднимали в нем почти под купол, сундук под общее «Ах!» разламывался на куски, но оказывался пуст, а Кио обнаруживал Юрия Владимировича, жующего длиннющий бутерброд среди зрителей с бутылкой «Буратино».

Кио превращал клоунов в карликов, проделывал с ними еще разные штуки. Все весело, в темпе, без налета загадочности или непостижимости. Трюки от этого не становились менее удивительными, а восхищение росло.

Мы зашли в директорский кабинет — Ф. Г. там оставила для Никулина три розы. Цветы извлекли из вазы, и Местечкин попросил нас следовать за ним.

Я думал, мы пойдем за кулисы через форганг, из которого выходили все артисты на арену, но, видно, в цирке свои негласные законы, и Марк Соломонович повел нас через фойе куда-то вглубь, за красный бархатный занавес.

Мы шли мимо клеток с собаками, поблекших аппаратов, что час назад сияли над манежем, разобранных турников и цветных кубов. И тут раздались аплодисменты. Артисты, уже разгримированные, и те, кто только что работал у Кио, аплодировали Ф. Г. А воздушная гимнастка вручила ей букет.

— Ну что вы, что вы! — застеснялась Ф. Г. — Это я должна благодарить вас!

И тут же вручила гимнастке никулинские розы. Все улыбались, а Местечкин сказал гимнастке строго: