Ф. Г. посмотрела вокруг отрешенным взглядом, будто прислушалась к чему-то.

— Вы слышите? — спросила неожиданно. — Это бурчит у меня в животе. Я сейчас же умру от голода! Случится кома — и вы увезете меня отсюда ногами вперед. Немедленно едем обедать! Все, все вам доскажу потом.

За обедом Ф. Г., испытывая мое терпение, говорила о чем угодно, только не о том, что обешала:

— На первое у нас еврейский бульон: он готовится из недоваренной курицы и трижды процежен, поэтому такой светлый, и кнели особого состава: помимо картошки через мясорубку туда добавляются куриные потроха, тоже перемолотые, и не от одной курицы, конечно. Это еда для меня — от нее не пополнеешь. Для вас есть еще второе — курица под соусом бешамель.

Она с таким удовольствием произносила все эти не очень знакомые слова, так подробно описывала прелести поглощаемых нами компонентов, будто всю жизнь провела у плиты.

— Так вот, — сказала она наконец, когда мы перешли в комнаты и Ф. Г. затянулась «Лордом». — Это был самый удивительный набор во мхатовскую студию, неслыханно маленький — всего пять человек: Нора, Нина Антоновна Ольшевская, с которой вы, если вам верить, познакомились у Ардова, Ирина Кокошина, моя Ирина Вульф и среди них затесался единственный мужик — Володя Грибков.

Представляете, какой на этом курсе был дефицит лиц мужеского полу? Неудивительно, что Мишу Яншина — он уже заканчивал студию, когда новые первокурсники уговорили играть с ними «Соломенную шляпку» Лабиша, — окружили таким вниманием, что он сразу влюбился в Нору. Да и по пьесе они — пара голубков: он — жених Фадинар, она — его невеста. Бывает, любовь на сцене перерастает в любовь по жизни, но часто она и кончается, как только спектакль снимают с репертуара.

Здесь все случилось по-другому: Мише — 22, Норе — 18. Они сблизились, а затем и поженились. Была у них на свадьбе — Ира меня затащила. Венчались они в церкви Воскресения на Успенском вражке. Один из шаферов — Булгаков, Мишин партнер по бильярду в Артистическом клубе. Я знала Михаила Афанасьевича шапочно, а Маяковского Миша почему-то не пригласил. Может быть, его не было в Москве — он тогда часто колесил по свету.

В тридцатом году роман Маяковского с Норой закрутился с бешеной силой. Встречались они ежедневно. Она приходила к нему в его комнату в коммуналке — в рабочий кабинет, как он без иронии называл этот пенал в Лубянском проезде. С трех до шести — их время. В шесть она отправлялась в театр.

14 апреля Маяковский нарушил график — поднял ее ни свет ни заря, в восемь она была у него, в десять оделась и буквально оттолкнула его, на коленях умолявшего бросить театр и остаться.

— Уйдешь — больше меня не увидишь! — крикнул ей вслед.

— Ах, оставь, Володя, эти театральные штучки, не к лицу тебе они! — сказала она в дверях.

На лестнице, едва спустившись с трех ступенек, услыхала выстрел…

Вы видели эту комнату — там сейчас музей? — спросила меня Ф. Г. — Нет? Нужно посмотреть. Или не нужно. Я не могу — начинаю задыхаться от ненависти. И ненавижу Нору еще сильнее. Торопилась на репетицию к Немировичу! Да не уволил бы он ее, сказала бы, что в ней передний зуб болит или еще что-нибудь выдумала. Любяшая так не поступает. женщина с сердцем, во всяком случае.

И в тот же день Яншина и Полонскую вызвали на Лубянку: соседи Маяковского доложили следователям об утреннем визите Норы. А Миша, чистый человек, ни о чем не догадывался!

— Ну как же так? Что — он жил с закрытыми глазами? — спросил я.

— Вам не понять настоящего артиста. Яншин настолько был поглощен театром, ролями, Станиславским, что все остальное проходило стороной. Ни во что он не вникал. Бильярд, его увлечение скачками — тоже игра, продолжение его актерской натуры.

— Но вы же сказали, что Полонская ежедневно встречалась с Маяковским. Как не заметить этого?

— Во-первых, не судите по себе. А во-вторых, Нора — женщина до мозга костей. Портнихи, макияж, парикмахеры, маникюрши — будет во все вникать супруг! Тем более что тогда, в конце двадцатых, все это уже требовало больших усилий — нэп прикончили, вся эта обслуга перешла на нелегальное положение. Достать помаду стало проблемой!

Это сегодня придет за кулисы спекулянтка, вроде моей королевы Марго из «Легкой жизни», и разложит перед вами все — и моднейшие кофточки, и уникальную тон-пудру, и «Крем для омоложения морщин». Это название я сама придумала — Вера, когда на съемке его услыхала, смеялась без остановки всю смену!

И главное — Яншин любил Нору и очень верил ей. Настоящие актеры легко внушаемы. Это и преимущество, и беда. Нора сумела его убедить в своем альтруизме, в чистом восхищении поэзией Маяковского. А на людях они не перебросились и словом. Только «Здравствуйте» и «До свидания». Маяковский тоже был конспиратор дай Бог!

Как-то на «Сэвидж» приехали кинохроникеры. Они уговорили Раневскую сняться после спектакля в одной сцене, а по ходу действия сняли публику, овацию зала, стоя приветствующего актрису, смешную девушку, выбежавшую на просцениум с букетиком в руках.

Накануне отъезда Ф. Г. в Ленинград хроникеры позвонили ей и, очень извиняясь за задержку, попросили, несмотря на предотъездные хлопоты, найти время и посмотреть, что они сняли.

— Конечно, обязательно! Я должна все сама посмотреть! Вечером мы приехали в Лихов переулок.

— Боже, как здесь все изменилось, — сказала Ф. Г., когда мы подошли к парадному входу, сияющему по последней моде огромными стеклами в тонких стальных рамах. — Я здесь снималась в «Свадьбе» — у Анненского в сорок третьем году. Было холодно, павильоны не отапливались, сырость, с потолков текло — я даже гримировалась под зонтиком.

В вестибюле нас встретил оператор — мило улыбающийся человек Абрам Львович.

— Вы только не очень ругайте меня, — попросил он Ф. Г., — это ведь только черновой материал.

— А что, я плохо получилась? — почувствовала сразу недоброе Ф. Г.

— Нет-нет, что вы — просто еще не смонтировано, каша разных планов и фонограмма черновая, рабочая.

— А-а! — с тревогой сказала Ф. Г., и мы прошли в зал.

Потух свет, замелькали безмолвные кадры: вот сумасшедшие, вот Ф. Г. стоит у окна и испуганно шепчет что-то — это первый акт, затем общий план, снятый из верхней ложи, — миссис Сэвидж оживленно и безмолвно беседует с сумасшедшими — это уже из второго акта, затем то же самое, но ближе, потом вдруг кусок черной пленки и громкий голос певца рявкнул с экрана: «Всэ-э-э, в ком совесть жива-а…» Певец внезапно поперхнулся, а появившаяся Ия Саввина заговорила:

— Миссис Сэвидж, можно вам задать один нескромный вопрос?

— Пожалуйста, только нескромные вопросы и бывают интересными, — прозвучало в ответ.

— Зачем вы так крупно меня сняли? — спросила Ф. Г. оператора. — Я же просила не наезжать на меня.

— Там дальше будут и общие планы — во втором дубле, — ответил Абрам Львович.

— Это очень плохо, — сказала Ф. Г., но никто не понял, что она имела в виду: то ли само качество съемки, то ли что общие планы будут только во втором дубле.

Я смотрел на экран с удовольствием. Шла сцена рассказа о театральной карьере миссис Сэвидж — очень веселая, живая, остроумная. Героиня Раневской с увлечением повествовала о своей краткой артистической судьбе — первой роли в «Макбете» Шекспира, где она сыграла ведьму, бессловесный персонаж трагедии, и о второй и последней своей роли — на этот раз главной — в пьесе собственного сочинения. Камера то приближалась, то удалялась, миссис Сэвидж обращалась к Ферри и Флоренс, отвечала на вопросы и замечания Джефа и Ганнибала. Слыша знакомый текст, я все же смеялся — вместе с оператором, его помощниками и еще какими-то людьми, оказавшимися в зале. Приятно было видеть Раневскую в сцене, которая на экране стала чем-то необычной.

За первым дублем пошел второй, и оператор воскликнул:

— Вот это лучше! Смотрите, хорошо! А ведь все и снял-то я за тридцать минут!