Анненский ничего подсказать мне не мог. У него в павильоне, в Лиховом переулке, царил постоянный бардак.
— При чем здесь Лихов? — удивился я. — «Свадьбу» ведь снимала Тбилисская киностудия?
— Неужели имеет значение, чья марка стоит в титрах?! — Ф. Г. недоуменно пожала плечами.
— Но ведь там есть эпизод, когда вы, рыдая «Три года перину собирала!», идете по деревенской улице, — я думал, это — окраина Тбилиси.
— Большая деревня, как известно, одна — это Москва. Всю натуру мы снимали вблизи вашей родной Даниловской площади. По Мытной шли троллейбусы, трамваи визжали на кольце, а рядом брела я с гостями мимо деревянных домиков в один-два этажа.
А вот всю свадьбу мы действительно сняли в единственном павильоне студии в Лиховом переулке.
Тоже вам скажу: и в местечке этом, и в зданьице есть что-то нехорошее. Когда переулок назывался Дурным, в нем находилось епархиальное училище. Странно, не правда ли? После революции училише захватили анархисты. В ликовании они переулок нарекли Лиховым. Когда совдепия прикончила их, здание отдали «Межрабпомфильму». И опять недобрая рука вступила в действие: вдруг, без видимых причин, цветущую студию, делавшую лучшие в стране фильмы, закрыли!
Во время наших съемок хозяевами здания стали уже документалисты. По-моему, они, как и анархисты, захватили его самовольно: Москва тогда стояла пустой. Днем они гнали хронику, делали один за другим киножурналы, а мы работали только ночью. Ночь за ночью, не останавливаясь, беспрерывно. Очень торопились: картину приказали сдать к 40-летию со дня смерти Антона Павловича. У нас же и из годовщины смерти могут сделать праздник!
Сколько пришлось тогда натерпеться! Прохудилась крыша — я гримировалась под зонтиком, холод, костюмерной нет, машины не дождешься. В пять утра мы с Веркой, не раздеваясь, топали по пустым московским улицам в длиннополых платьях.
— Фуфа, — просила она, — меньше шаг — я валюсь от усталости!
Случайные прохожие в ужасе шарахались от нас, а мы упорно шли — она до Триумфальной, я до Кудринской, как две сумасшедшие, сбежавшие из прошлого века. И для чего все эти мучения?!
— А «Свадьбу» я до сих пор смотрю и буду смотреть с удовольствием! — сказал я.
— Ну, это уже факт вашей биографии, — возразила Ф. Г. — Дело вкуса. Кто, как говорится, любит попа, а кто и попадью.
Листки из дневника
Дома я перечитал дневниковые записи Ф. Г., которые могли бы быть книгой, но, очевидно, никогда не будут ею.
* * *
«Свадьба» — Голгофа Раневской. И сколько бы я ни рассказывала о том, как проходят съемки, если бы даже вздумала записывать в деталях, мельчайших подробностях «творческий процесс» создания этого фильма, мне не удалось бы сказать и тысячной доли правды — так это непостижимо и неописуемо. И моя боязнь оттого, что в других условиях сыграла бы неплохо и даже хорошо.
25 мая 44 г.
* * *
«Старость отвратительна своей банальностью. Старухи часто глупы и ехидны. Не дай мне Бог дожить до подлой старости, которая окончательно теряет юмор.
Июнь, 15—44.
* * *
«Из ночи в ночь не сплю. Есть от чего сойти с ума».
* * *
«Помню пышные похороны богатых сограждан, когда днем горели газовые фонари катафалка. И помню ужас, охвативший меня при виде разукрашенных покойников…»
* * *
«Художник без самоотдачи для меня — нуль. Да это и не художник, а так — продажная блядь на зарплате.
Июль, 68 г.
Только один день
Однажды я прочел несколько записей подряд и подумал: а не получается ли, будто я прихожу к Раневской и она тут же рассказывает мне несколько эпизодов для будущей книги?
Но это было не совсем так. Вернее, совсем не так.
А что, если попытаться, подумал я, записать события одного дня, проведенного с Ф. Г., его хронологию, не вдаваясь в объяснения, ассоциации, изложение фактов предшествующих и т. д. Ведь и без этого, по-моему, каждый день Раневской — совсем не ординарный.
Я выбрал четверг, 19 марта 1970 года. Но мог бы быть и любой другой день.
С утра у меня была запись, я освободился в начале первого и тут же позвонил Ф. Г.
— Когда ко мне ехать? — переспросила она. — Немедленно!
Едва я переступил порог, Ф. Г. сделала большие глаза и поднесла палец ко рту:
— Тсс! Вы приехали на самое интересное: сейчас у меня будут директор театра и его заместитель. Они уже в пути. Сказали, что имеют ко мне деловой разговор и предложение!
Как вы думаете, какое? Уж не решили же эти два кита отправить меня на покой? — Она усмехнулась: — Не дамся, и вы поддержите!
Директор «Моссовета», как не раз говорила Ф. Г., Лев Федорович Лосев — единственное за всю актерскую ее карьеру административное лицо, которое Ф. Г. сначала уважала, а потом и полюбила. И называла Льва Федоровича не иначе как «любимый директор», часто вкладывая в этот титул (по обыкновению) изрядную иронию.
Она могла, например, сообщить:
— Вчера любимый директор сделал мне изуверское предложение: просил на гастролях сыграть за месяц десять спектаклей! При этом был так ласков и любезен, что я, старая шлюха, не смогла отказать ему.
Или:
— Завадский выкинул меня из «Шторма» — «любимый» сразу смекнул, чем это грозит кассе, и кинулся его умолять отменить решение. Но я не помню случая, чтобы кому-нибудь удалось оказаться сверху Завадского!..
Лосев приехал со своим заместителем Школьниковым (в отличие от директора — нелюбимым и в быту именуемым Ф. Г. «Шкодниковым»). Широко улыбаясь, он протянул Ф. Г. коробку.
— Боже, что это?! — хлопнула она в ладоши. — Торт? Голубчик, вы же знаете, я — диабетик, мне нельзя. Он, — жест в мою сторону, — не съест. Зачем же мне ломать голову, кто сделает это?
Директор, снимая пальто, смеялся:
— Никаких волнений! Посмотрите на этикетку — это торт специально для вас, он на ксилите.
— Не может быть! — изумилась Ф. Г. — И крем тоже? Тогда скорей, скорей к столу! Я уничтожу его, стану вдвое толще, и вам придется увеличить мне зарплату — платить за двух Раневских сразу!
Директор с замом приехали выяснить, когда Ф. Г. собирается выйти на сцену (после больницы).
— А то нам придется искать на «Сэвидж» дублершу! — пошутил Лосев.
— Я не хочу дублерш, — запротестовала Ф. Г. — Когда я знаю, что есть дублерша, у меня возникает чувство, будто спектакль — дорогой мне мужчина, с которым спит другая. Лев Федорович со Школьниковым не засиделись: откушав чаю и выяснив, когда Ф. Г. сможет играть «Сэвидж», они отбыли, пообешав сообщить позже точные даты спектакля.
— Не позже, а сегодня же! Это очень важно для меня, прошу вас понять это, — напутствовала их Ф. Г. И, едва захлопнулась за ними дверь, сказала мне: — Если они заговорили о дублерше, то, может быть, я им больше не нужна и следует искать другой театр? Я ведь всегда старалась уйти на пять минут раньше, чем меня бросали.
И тут же, без остановки:
— Что мы теряем время?! Мы же решили ехать гулять. Я умру без свежего воздуха.
— В центр, к Большому театру, — попросила она таксиста. — Эти проклятые новые деньги, — говорила она, расплачиваясь. — «Ничего не изменится, цены остаются те же», — трубили газеты и радио. Как бы не так! Раньше дашь в такси на чай три рубля и чувствуешь себя миллионершей. Попробуй теперь сунуть водителю тридцать копеек! Со стыда сгоришь под его взглядом!
Мы вышли в садик у памятника Марксу.
— Знаете, как я зову это чудище? — спросила Ф. Г. — Маркс, вылезающий из холодильника. Да, это уже пошло по городу. Как и мое о Новом Арбате — «Вставная челюсть Москвы». Можно гордиться — выхожу на уровень народного творчества. Вот только обидно, когда тянут у меня беззастенчиво писатели и сценаристы. Тут уж плагиат оплаченный!..
Перейдя площадь, мы поднимались по Пушкинской вверх.
— Заглянем на минуту к мадам Абдуловой, — попросила Ф. Г., — я ей давно обещала. Вы ее знаете — видели у меня. Это вдова Осипа. Как она танцевала с ним фрейлахс! Не на свадьбе, а на эстраде! Это у них был коронный номер. Лиза надевала национальный костюм, повязывала голову платком, и башмаки у нее были такие грубые на толстой подошве. Но главное в другом: она плясала с каменным лицом, никаких эмоций, несмотря на все заигрывания Осипа, впрочем, тоже сдержанные, но очень выразительные. Я смотрела на них и ухала от смеха, как филин: «Ух-ух-ух!» Невыносимо было смешно.
