В половине четвертого я простился с кланом Танака, потому что в четыре ждал слесаря. Пока слесарь орудовал своими инструментами, я принялся соскребать со стен жестокие слова, нацарапанные Марико. Как я ни старался, розовая помада не хотела стираться. Единственный выход – перекрасить стены заново. Решение, конечно, радикальное, но ведь мы с тобой хотим, чтобы стены стали прежними, разве не так? Завтра куплю краску. Тебе будет приятно услышать, что наш домашний алтарь восстановлен. Я просмотрел семейные альбомы и заменил поврежденные фотографии. В твою рамку я вставил ту самую фотографию с парома на Кюсю. Как ты прекрасна, такая смеющаяся и сияющая изнутри! Твоя улыбка осветила весь алтарь.

После того как слесарь закончил работу и выдал мне новенькие сверкающие ключи, я поднялся наверх, чтобы посмотреть на виолончель. Инструмент лежал на полу, прикрытый красным шелком кимоно. Я осторожно поднял его на руки и снес на задний двор.

Солнце зашло, и я с трудом различал кусты в дальнем углу сада. К счастью, для работы мне хватало света, падавшего от кухонного окна. Я положил виолончель и начал копать землю совком. Совок плохо входил в дерн, поэтому задача оказалась труднее, чем я полагал. Рубашка прилипла к спине от пота, на руках появились болезненные волдыри. Когда яма была готова, я снял с виолончели красный шелковый чехол и положил ее на новое место успокоения. Несколько мгновений стоял, погрузившись в воспоминания, потом начал засыпать яму землей. Затем притоптал холмик, образовавшийся рядом с ямой. Лужайка была испорчена, но завтра утром я все поправлю: посажу в землю семена травы. Я засунул совок на место, затем отправился принимать заслуженную ванну.

Дом очистился от следов жестокости Марико. Теперь он снова принадлежал нам. Если бы это могло утешить мое сердце! Даже после того, что Марико сотворила с нашим домом, мне не хватало ее. Когда я чистил зубы, то заметил на полочке в ванной заколку для волос с розочкой из какой-то ткани на конце. Я повертел заколку в руках, ощущая тоску по тем дням, когда Марико была так заботлива и добра ко мне. Меня раздражало, что я никак не могу перестать думать о ней. В конце концов я зашвырнул заколку в унитаз, нимало не заботясь о том, что она может застрять в трубе.

Как тихо ночью, окрестности словно укрыты пуховым одеялом. Только ночной бриз, проникший в сад, шевелит листья. Я снова сижу за кухонным столом. На кухне темно – лампочка перегорела, а я так и не заменил ее. Может быть, ты думаешь, что я грущу, но поверь, это вовсе не так. Я чувствую себя бодрым и живым как никогда. Грудь мою переполняют надежды.

Хотя часы уже пробили полночь, я не пойду спать. Ночной сон – не более чем привычка. Лучше сидеть за кухонным столом, чем ерзать на матрасе, балансируя на грани безумия. Позволь мне остаться здесь и поговорить с тобой.

Процесс выздоровления госпожи Танаки шел семимильными шагами. Когда я навестил ее в больнице в следующий раз, старушка сидела на кровати и вязала. В пурпурно-красном халате и бирюзовом тюрбане она уже гораздо больше напоминала прежнюю госпожу Танаку (хотя из-под оборки тюрбана все еще виднелись бинты). Наконец-то она одна. Племянница и муж куда-то запропастились.

– Доброе утро, госпожа Танака, – поздоровался я. – Сегодня вы выглядите очень бодро.

Старушка улыбнулась и кивнула, накидывая петлю. Так как ее способности к разговору еще не восстановились, я присел рядом с кроватью и начал болтать. Телевизор был выключен, и в отсутствие жизнерадостных рекламных слоганов комнату наполняло клацанье спиц. Не прерывая работы, старушка изучающе поглядывала на меня, выжидая, что интересного я ей скажу. Я ощущал неловкость – куда мне до болтушки Наоко!

– Вид у вас боевой, – продолжил я, – вчерашняя прогулка в саду явно пошла вам на пользу.

Моя речь не произвела на госпожу Танаку особого впечатления. Она наклонила голову и принялась считать петли.

– Уверен, скоро вас выпишут домой. Чем я могу помочь вам? Купить что-нибудь? Или сделать какую-нибудь работу по дому?

Нечего и говорить, что госпожа Танака не посчитала нужным ответить на эти вопросы. Она уткнулась в вязание, и я удивился, что моя забота о ее здоровье обидела старушку. Я заметил, что госпожа Танака пропустила ряд, и в полотнище образовалась дырка. Она принялась яростно распускать нитки. Впрочем, дойдя до дырки, госпожа Танака не остановилась. Она распускала и распускала пряжу, пока не распустила ее до конца. Затем, используя язык знаков, старушка показала на руки и протянула мне шерсть. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять – она хочет использовать мои руки, как рамку. Наклонившись к госпоже Танаке, я установил руки, как было велено.

Доктор Оно зашел проверить температуру пациентки. Рассмеявшись, он назвал меня ее маленьким помощником. Когда в палату вошла медсестра с подносом, на котором стояли фруктовый салат и молоко, госпожа Танака милостиво позволила мне опустить руки. Медсестра принялась бранить госпожу Танаку – ночная сиделка рассказала ей, что старушка всю ночь просидела за вязанием.

– Не стоит так потакать своему нездоровому пристрастию к вязанию, – сказала она. – Главное для нас сейчас как можно скорее пойти на поправку.

Пока госпожа Танака поглощала завтрак, я читал ей газету «Дейли иомиури». На середине статьи о новых предложениях министерства рыбного хозяйства по изменению размеров рыболовных сетей я поднял глаза и заметил, что госпожа Танака дремлет.

– Госпожа Танака, – прошептал я, – вы спите?

Она не ответила, поэтому я решил, что старушку сморило после ночи, проведенной за вязанием. Я сложил газеты и поставил поднос на ночной столик. Затем подошел к окну и опустил желтые шторы. Когда я крался к двери, со стороны кровати неожиданно раздался слабый хрип:

– Она ушла?

Я замер, как вкопанный, и повернулся назад. Госпожа Танака снова восседала на своем троне из подушек. Глаза ее сверкали в темноте.

– Вы разговариваете! – воскликнул я.

Казалось, госпожу Танаку совершенно не удивило возвращение собственного голоса.

– Ну так что же, она ушла?

– Вы говорите о медсестре? – спросил я.

– Нет. Я говорю о той девушке.

– Марико? Ах, Марико… Да, она ушла.

Дрожь в голосе выдала меня. Я не забыл яростного неприятия, которым встретила Марико госпожа Танака. Не желая еще больше расстраивать старушку, я не стал рассказывать ей о несчастных обстоятельствах, которыми сопровождался ее уход.

– Хорошо, – сказала госпожа Танака. – Будем надеяться, что больше мы не увидим бедняжку.

Бедняжку? Вот это да! Тон, которым госпожа Танака теперь говорила о Марико, заставил меня предположить, что старушка знает больше, чем я думал.

– Что вы имеете в виду? – спросил я. – Она что-нибудь рассказывала вам?

Заметив, что я встревожен, госпожа Танака потеплела, ее руки затеребили простыню.

– Я знаю, ей вас не одолеть, – промолвила она, голос звучал все увереннее, – ведь я права? Не так-то сто одолеть вас.

Эти странные слова только усилили мою тревогу.

– Госпожа Танака, – начал я, – ведь Марико не пыталась…

Ко мне вернулись воспоминания о той субботней ночи. Марико дрожит на газоне, один носок сполз на лодыжку, цветочный рисунок на платье почти незаметен в сумерках. «Я слышала голос», – сказала она тогда.

Воспоминания когтями впились в мое сердце.

– Госпожа Танака, той ночью, когда вы упали и разбили голову… Это ведь не Марико…

– Мое падение не имеет никакого отношения к Марико. Девушка не виновата, – ответила госпожа Танака. – Больше мы не станем разговаривать об этом. Я просто хотела удостовериться в том, что она ушла. А теперь позвольте старой женщине немного поспать.

При всей ее хрупкости в глазах старушки застыла твердость, которая не позволила мне настаивать на продолжении разговора. Меня распирало от любопытства, но я рассудил, что если госпожа Танака захочет, она сама расскажет мне обо всем. В мои намерения не входило мучить расспросами беспомощную пенсионерку.