– Пришел проведать мамочку?

– Ага. И тебя. Я тут уезжал кое-куда. Прости, что не звонил – босс послал меня на Окинаву, а твой номер я не записал… Ты бывала на Окинаве?

Я покачала головой.

– Там здорово, правда. Песчаные пляжи, так и лежал бы всю жизнь на спине…

Какое мне дело до Окинавы?

– У меня остались твои часы.

То, что случилось потом, нетрудно предугадать. Однако того, что произошло на следующий вечер, я не ожидала. Юдзи пришел снова. После смены я подошла к нему, стараясь не обращать внимания на удивленно приподнятые брови за спиной.

– Что ты здесь делаешь? – спросила я, по-настоящему смутившись.

Его нежелание исчезать на три недели выглядело как вопиющее нарушение этикета. Юдзи продолжал приходить, каждый вечер. И скоро это перестало меня удивлять.

Было зябко – одеяло сбилось в угол хлопчатобумажного матраца футона. Юдзи обнимал меня, его руки обхватили мои плечи, наши ноги сплелись. Поначалу меня удивляло, что во сне он так вцеплялся в меня. Тьма редела. Скоро стало слышно, как в почтовые ящики в вестибюле опускаются письма, одно за другим, а вот бросили газеты. Я ощущала, как вздымается и опадает грудь Юдзи при дыхании – такой знакомый, такой успокаивающий ритм.

– Юдзи.

Он услышал, но не ответил.

– Ямагава-сан хочет, чтобы я встретилась с его дочерью.

– Хм-м-м…

– Танцевать с ним было так отвратительно.

Не отвечает. Наверное, слишком устал, чтобы разговаривать.

Я услышала скрип задней калитки и закрыла глаза.

Раз в неделю Мама-сан устраивала кьяку-хики. Мы должны были обманом заманивать в бар старых клиентов, особенно если дела шли не слишком хорошо. По компьютерной базе она выискивала телефоны тех завсегдатаев, которые в последнее время не слишком усердно посещали бар, и делала распечатку. Нам следовало звонить им и, пуская в ход все наши дамские хитрости, льстя и соблазняя, приглашать возобновить визиты. Мама-сан прекрасно знала, с какими клиентами у девушек сложились особые отношения, и соответственно распределяла телефоны. Если девушке удавалось заманить клиента конкурирующего бара, ей причитались комиссионные. После пары недель работы в баре «Сайонара» Мама-сан вызвала меня на работу раньше обычного.

– Приходи в пять, – сказала она. – Посидишь рядом с Катей, послушаешь ее и сама сообразишь, что надо делать.

Тогда я знала о Кате немногое. В то время как прочие девушки ничего не имели против того, чтобы завести с новенькой приятельские отношения, Катя держалась с вежливой отчужденностью. Когда я вошла в бар, она уже сидела на стуле, пальцами вертя телефонный провод и визжа в трубку.

– Господин Кобаяси! Я не видела вас целую неделю! Не заскочите поздороваться?

Катя замолчала, чтобы услышать ответ.

– Глупости! – продолжила она распекать невидимого собеседника. – Магический браслет надет на мне прямо сейчас. Я его просто не снимаю, – голос ее стал хриплым, – никогда-никогда, даже в душе.

Я обратила внимание на ее запястье без браслета и спросила себя, как она объяснит его отсутствие дарителю? Я усаживалась на соседний стул, когда Катя попрощалась, положила трубку и нарисовала в списке напротив господина Кобаяси иероглиф.

– Этот придет, – сказала она. – По телефону им можно втюхать любое дерьмо. Глаза в глаза лгать сложнее.

Она говорила на несколько высокопарном английском с восточно-европейским акцентом – на таком языке обычно изъясняются злодеи в фильмах про Джеймса Бонда. Я спросила, откуда она родом, и Катя ответила, что с Украины. Когда я похвалила ее английский, Катя только пожала плечами и стала объяснять, как удержать клиента на проводе больше трех минут. И только много недель спустя Катя рассказала мне о себе.

Ее мать была англичанкой. В восемнадцать лет она встретила Катиного отца и уехала с ним в Одессу. Мне нравилось это название, Одесса… так и слышится грубое обаяние ледяной водки и меховых шапок. Катя говорила, что на Украине ее мать чувствовала себя несчастной, сходила с ума от одиночества. По-английски там никто не говорил, кроме Кати и ее мужа, который долгое время не мог устроиться на работу. Когда Кате исполнилось двенадцать, мать улетела в Америку.

– Твоя мать просто взяла и бросила тебя? – спросила я. – И больше ты никогда ее не видела?

Катя не сводила глаз с винного бокала, который протирала.

– Ни разу.

– А хотела бы?

– Сомневаюсь.

Я могла это понять. В нашем прошлом много общего, что частично и объясняло нашу дружбу. Мать ни разу не позвонила мне с тех пор, как уехала в Испанию. А я не стала говорить ей, что живу в Японии. Зачем? Это ничего бы не изменило. Впрочем, Катя переживала все гораздо острее.

В семнадцать она оставила школу и начала работать кассиршей в супермаркете, однако была слишком амбициозной, чтобы смириться с такой бесперспективной судьбой. После двух лет монотонной работы на кассе Катя нашла в местной газете объявление, приглашавшее девушек на работу в Японию. Не важно, что вы не знаете японского, писали в газете, за месяц вы заработаете столько, сколько здесь зарабатываете за год!.. Спустя две недели Катя вместе с двумя подружками оказалась в международном аэропорту Кансай. Сначала ей пришлось туговато – Катя ни слова не знала по-японски, – и довелось даже поработать в одном сомнительном баре для гангстеров из якудзы. Не знаю, по какой причине, однако через три месяца Катя ушла оттуда. Она никогда не рассказывала подробностей, но когда я начинала жаловаться на слишком развязных или надменных клиентов, Катя говорила: «Перестань ныть! Ты даже не представляешь, как хорошо мы здесь устроились».

Кате тоже хотелось узнать, как я жила до Японии. Я рассказала ей, что изучала японскую литературу, а в Японию приехала после того, как рассталась со своим парнем. Он изменил мне с моей собственной подругой.

– Драмы – не мой стиль, – сказала я Кате, искренне желая, чтобы так оно и было на самом деле, – поэтому я оформила паспорт и приехала сюда.

Попав в Осаку, я три дня бродила по аллеям и аркадам квартала развлечений. Меня грызло одиночество, лямки рюкзака впивались в спину. Хотя мой японский был довольно неплох, никто не хотел связываться с иностранкой, у которой на руках только туристическая виза. Днем я волочилась из бара в бар, а ночью возвращалась в молодежное общежитие. Я сыграла несколько раундов джин-рамми с соседями по комнате – австралийцами, пока не поняла, как страстно хочу уединения.

Бар «Сайонара» я обнаружила на шестом этаже здания, втиснутого в лабиринт баров и частных клубов. Мама-сан внимательно оглядела меня и заявила:

– Наверное, я смогу устроить тебе регистрацию, будешь втирать им, что ты – учительница английского.

Я спросила:

– Кому? Департаменту иммиграции?

Мама-сан только посмотрела на меня и расхохоталась. В тот же вечер я приступила к работе.

Насколько мне известно, я – единственный обитатель гиперпространства. Мозгу млекопитающих потребуется еще несколько тысячелетий, чтобы достичь той трансцендентной вместимости, которой обладает мой мозг. Полагаю, существуют внеземные формы жизни, которым присущ столь же совершенный разум, но в примитивных анналах Земли я – единственный представитель Просвещения. Вы можете решить, что я изощренный лжец или полоумный чудак. Однако позвольте вам напомнить: ничто из рассказанного мною не противоречит природе, кроме вашего невежества.

С точки зрения трехмерного пространства о лаунж-баре «Сайонара» нельзя было сказать ничего особенного. Группка пронырливых банковских служащих сидела в креслах, дым от их сигар, повинуясь законам броуновского движения, лениво вился в направлении вентиляционных отверстий. Девушки с грацией пантер скользили между столиками с подносами, заставленными напитками и морскими деликатесами. Слышалась оживленная речь: ничего интересного, обычные банальности и ложь. Я стоял на стремянке и протирал дощечки вентилятора – никто не обращал на меня никакого внимания. Моя бейсбольная кепка и заляпанный кетчупом фартук едва ли могли подсказать им, что перед ними – носитель божественного разума гиперпространства. Скоро мне надоело убожество окружения, и я страстно захотел окунуться в чувственную симфонию четвертого измерения, прекрасную и величественную одновременно.