В его голосе звучало благоговейное восхищение, словно он наслаждался этими воспоминаниями. Однако все быстро закончилось.

— Девочки репетировали в актовом зале, — снова заговорил пожилой профессор. — Все свои вещи, в том числе рукописи, они каждый вечер оставляли в шкафу. Я решил, что все уже ушли. Обычно к этому времени девчонки уже отправлялись по домам, но в тот вечер почему-то решили задержаться и прошли в дальнюю комнату. Я просто подумал, что если уничтожить все копии и сохранить оригинал, то это… Шкаф был виден из окна. Зал оказался пуст. Я бросил бутылку с бензином и горящую тряпку, но…

Дагенхарт умолк, но не потому, что был переполнен чувствами. Несмотря на слезы, его физиономия казалась мертвой. Лицо Эльсбет Черч было таким же.

— Когда матери узнали, что это сделали вы? — спросил Томас.

— Практически сразу же, — ответил Дагенхарт. — В общем, я сам им сказал.

— Они не заявили в полицию?

— Нет, — совершенно убитым голосом подтвердил Дагенхарт, словно больше всего на свете ему хотелось бы, чтобы его тогда отдали в руки правосудия. — Они видели, что это сделало со мной, и Даниэлла по-прежнему что-то ко мне испытывала. Мы заключили соглашение. Матери закопали пьесу, а я уехал, вернулся к своей проклятой работе и жене с ее ненавистным раком.

— Раком? — повторил Томас, оглушенный, ужаленный этим коротким словом.

— Так что с того? — Дагенхарт недоуменно заморгал.

— Я знал, что она долго болела, но…

— Моя жена умерла, — сказал профессор. — Наконец-то. Последнее действие.

Второй раз Найт умолк, сбитый с толку. Какое-то время они все трое сидели, неподвижные, словно камни.

Наконец Томас снова заговорил о том, что волновало его больше всего:

— Но почему нужно было уничтожать пьесу?

— Если она останется, то на ней наживутся, заработают на смерти моей Пиппы, — хрипло заговорила Эльсбет Черч, впервые нарушив молчание, произнося эти слова спокойным ровным голосом, словно она уже тысячу раз их проговаривала мысленно. — Моего ребенка бросили в огонь. Никто не получит за это ни гроша.

— Но ваша дочь любила эту пьесу! — воскликнул Томас. — Она хотела открыть ее всему миру!

— Ей было всего шестнадцать лет, — возразил Дагенхарт. — Она еще не могла понять, что же это такое на самом деле.

— Так что же?

— Ложь, — решительно произнес Дагенхарт.

Томас изумленно уставился на него и переспросил:

— Ложь?

«Ну вот, — подумал он. — Наконец ты узнаешь, какую тайну они хотят похоронить».

Казалось, Найт прождал целую минуту, прежде чем спросил снова:

— Какая ложь?

— Счастье. Комедия. Любовь, величайшая ложь из всех, — сказал Дагенхарт. — «Бесплодные усилия любви» — это жизнь. Смерть, отчаяние, работа, разочарование, бесполезность, пустота. История, рассказанная глупцом, полная звука и ярости, ничего не означающая. — Помолчав, он посмотрел на завернутую в пакет книжку. — Но когда любовь торжествует, ее усилия оказываются плодотворными, развязку венчает блаженство брачного союза, здоровье и радость, тогда, мистер Найт, перед нами вымысел, который может принести одно только разочарование. Шекспира в нашем мире и так более чем достаточно. Нам не нужна новая ложь о силе любви.

Томас не мог поверить собственным ушам.

— Вот в чем дело?! — воскликнул он. — Именно из-за этого столько шума? Вот в чем великое откровение, которое вы хотите сохранить в тайне, потому что с ним не согласны? Все дело в том, что у «Плодотворных усилий любви» счастливый конец?

— Нет, не у пьесы, — возразил Дагенхарт. — У жизни. Как будто любовь способна все исправить.

— Это же полный бред! — во весь голос крикнул Томас, разъяренный до предела. — Это история любви со счастливым концом. Вы хотите ее уничтожить только потому, что у вас все завершилось иначе? Литература не просто подтверждает то, во что человек и так уже верит. Она бросает вызов, открывает новые возможности…

— Томас, не читайте мне нравоучения, — оборвал его Дагенхарт. — Не пытайтесь убедить меня в том, что моя точка зрения проникнута желчью разочарования. Любовь остывает, дружба распадается. Это всем известно. Мы просто изображаем обратное, потому что писатели, киношники и чертовы производители поздравительных открыток заверили нас в том, что существует нечто лучшее, он или она, родственная душа, которая сделает нас счастливыми. Вот только этого никогда не будет. Вы надоедите сами себе, станете раздражать друг друга. Быть может, дело дойдет до рукоприкладства, но, скорее всего, вы просто перестанете разговаривать. Два человека просто живут рядом, как черные пятна на совести. Возможно, она потеряет работу, вы не сможете продать свой дом, кого-нибудь из вас прикует к постели какая-нибудь адская, опустошительная болезнь. Так или иначе вмешается жизнь, любовь ничем не сможет помочь и только сделает все еще хуже. Томас, вы никогда не обращали внимание на то, что любовь интересует Шекспира лишь до того момента, как пара поженится? — продолжал профессор. — Вот когда заканчивается комедия и начинается трагедия. У Ромео и Джульетты все хорошо до тех пор, пока они не соединятся. Вспомните комедии — «Много шума из ничего», «Как вам угодно», «Двенадцатая ночь». Как только влюбленные подходят к алтарю, история должна закончиться. Шекспир, со своей знаменитой худшей кроватью в Стратфорде и частыми отлучками в Лондон, [64]прекрасно понимал то, чего не было в его комедиях. Любовь недолговечна. Это лишь безумные надежды и несбыточные ожидания. Она несет за собой горе, отчаяние и разочарование, одной длинной цепочкой, каждое звено которой является поэмой, фильмом, пьесой…

— Вы думаете, что все изменится, если вы уничтожите этот текст? — спросил Томас.

— Нет, — сказал Дагенхарт. — Но я не хочу добавлять к этой цепочке еще одно звено.

Протянув руку, профессор взял ржавую канистру. Пока он шарил в карманах в поисках зажигалки, Эльсбет Черч развернула книгу, положила ее на один из упавших камней подобно друидической жрице, готовящейся совершить жертвоприношение, потупила взор и отошла назад.

Томас вскочил на ноги. Книга была маленькая, бурая, невзрачная.

— Позвольте мне ее прочитать! — повинуясь внезапному порыву, воскликнул он.

Бросив на него взгляд, Дагенхарт шагнул к камню, на котором лежал томик, и сказал:

— Вы наркоман, Найт. Вам это известно? Вырежьте все это из своей жизни, увидьте мир таким, какой он есть.

Отвинтив крышку, он, словно священник, окропляющий прихожан святой водой, плеснул на книгу из канистры. Воздух наполнился запахом бензина.

— Теперь, мистер Найт, отойдите в сторону.

Помедлив мгновение, Томас бросился было вперед, но тут что-то тяжелое и острое ударило его по затылку. Схватившись руками за голову, он обернулся и увидел склонившуюся над ним Эльсбет Черч с широко раскрытыми глазами, крепко сжимающую в руках мотыгу.

Глядя на нее, он заметил среди стоящих камней какое-то движение. В темноте кто-то прятался. У этого типа была бесформенная, непропорционально большая голова.

Между деревьями оставалось открытое пространство, и на фоне залитого лунным светом поля мелькнул силуэт. Кто-то метнулся от одного ритуального камня к другому, иначе Томас ничего не увидел бы. Мужчина двигался легко и бесшумно. Найт сразу же узнал в нем человека, который прострелил ему плечо дома в Чикаго, заодно понял, чье именно лицо скрывается под очками ночного видения. Адреналин нахлынул не сразу. В сознании не успела обосноваться жуткая мысль о том, чем все это завершится. Паника и ужас не спешили. На какую-то долю секунды Томас успел ощутить укол грусти, гадая, неужели Дагенхарт все-таки был прав.

«Из нас четверых, собравшихся здесь, в темноте, сколько доживет до рассвета? Половина? Наверное, меньше».

Черч и Дагенхарт не знали о появлении человека в очках, и Найт ничего не сказал. Он словно ждал чего-то решительного, прежде чем перейти к действию, такого, что оправдало бы применение грубой физической силы.