— Что вы делаете мир чуточку лучше? — насмешливо спросил Дагенхарт.
— В общем, да, — согласился Томас, стараясь не допустить в свой голос обиду. — Хотя бы самую малость. Сами понимаете.
— Что ж, наверное, кто-то должен находиться в передовых окопах, — сказал Дагенхарт. — Вы для этого подходите лучше многих. Однако я ума не приложу, как вы с этим миритесь.
— С чем?
— С ленью. С узаконенной посредственностью. Со всеми этими чертовыми тестами, доказывающими то, что всем нам и так прекрасно известно: никто ничему не учится и никому нет до этого никакого дела.
— Нет, — возразил Томас. — Все не так плохо. Я хочу сказать, что работаю в хорошей школе. Если любить свой предмет и учеников…
Какая-то женщина тронула Дагенхарта за плечо, и он обернулся. Ей тоже было за шестьдесят, высокая, с налетом царственности в осанке. Каким-то образом этой даме удалось вообще не заметить Томаса.
— Мы уже идем, — произнесла она скучающим тоном, с сильным британским акцентом.
— Да, — опомнился Дагенхарт. — Я вас догоню. — Спохватившись, он сказал: — Это Том Найт. Мой бывший студент. Теперь преподает в средней школе.
— Вот как? Неужели? — заявила «императрица». — Как это благородно с вашей стороны.
Томас кивнул, улыбнулся и прочел имя на бирке, приколотой на лацкане. Катрина Баркер.
У него отвисла нижняя челюсть.
— Мисс Баркер, — пробормотал он. — Я в восторге от вашей книги. Честное слово… замечательная.
— Вы имеете в виду мою последнюю работу? — спросила женщина.
— Вероятно, нет, — признался Томас. — Ту, которая посвящена городской комедии.
— Боже!.. — Она небрежно махнула рукой. — Это все было в прошлой жизни. Я уже давно не занимаюсь данной темой, но рада, что книга вам понравилась.
— На мой взгляд, она просто прекрасная. Ваш анализ религии в творчестве Джонсона и Миддлтона… [5]
Взглянув на часы, Дагенхарт снова обратил свои влажные проницательные глаза на Томаса и заявил:
— Что ж, рад был снова увидеться с вами, Найт. Всего хорошего.
Баркер изобразила сочувствующую улыбку, и ее взгляд наполнился добротой. Томас развел руками и покачал головой, показывая, что он все понимает. Эта важная персона занята, в то время как он сам…
Баркер направилась следом за Дагенхартом. Они пересекли вестибюль и прошли через двустворчатые двери в конференц-зал. Томас остался стоять один, листая программу, словно знал, что делает, имел полное право находиться здесь.
У него хватило достоинства не сесть рядом с Дагенхартом, хотя он постоянно бросал в его сторону взгляды, словно ожидая, что тот обернется и улыбнется, предложит посидеть в баре, вспоминая былое. Однако прошлого не вернешь, и Томас, слушая доклады, все больше укреплялся в мысли, что научный мир забыл про него и ушел далеко вперед. Не он отверг академическую науку за ее изощренную мелочность и ограниченность, а она оттолкнула его.
Томас жалел о том, что не смог сказать ничего умного Катрине Баркер, которая, на его взгляд, была по-настоящему талантлива. Она относилась к тем ученым, чьи работы преображают взгляды на пьесу и контекст, в котором это творение родилось. Ему хотелось броситься покупать ее последнюю книгу, просто чтобы можно было вернуться и поговорить о ней, но он понимал, что не сделает ничего подобного.
Сессия была пленарной, поэтому конференц-зал оказался заполнен. Всем троим докладчикам, двум мужчинам и одной женщине, было лет под сорок, внешне они напоминали могущественных управляющих какой-нибудь корпорации с Западного побережья. Томас мало понимал из того, о чем они говорили. Время от времени он улавливал блеск поворотных точек, причем сам лексикон редко ставил его в тупик, так что он не мог списать все на сложный теоретический жаргон. Найт просто не понимал, о чем идет речь. Сам Шекспир редко упоминался в докладах — пара ссылок на «Короля Лира» в одном, несколько строк из «Двенадцатой ночи» в другом, — словно подразумевалось, что пьесы читали все. Вместо этого доминировали исторические подробности о каких-то никому не известных людях и событиях, точнее, условиях. Слушатели воспринимали все это как имеющее самое непосредственное отношение к теме конференции. Они восторженно рукоплескали, а когда секретарь объявил, что теперь можно задавать вопросы, стали с умным видом кивать друг другу и перешептываться.
— Все это очень хорошо, — сказал молодой парень в черном, вскакивая с места. — Но при условии, что пьесы были написаны Уильямом Шекспиром, человеком низкого происхождения, малообразованным, не совершавшим дальних путешествий и не бывавшим при дворе…
В зале раздались громкие стопы, многие стали выразительно закатывать глаза.
— Должен вам напомнить, что это конференция, посвященная творчеству Шекспира, — вмешался секретарь. — Этим именем мы называем человека из Стратфорда-на-Эйвоне…
Раздались громкие аплодисменты и одобрительные крики. Парень в черном продолжал что-то бормотать, ссылаясь на графа Оксфордского и настаивая на том, что сын стратфордского перчаточника не мог творить поэзию, наполненную такой утонченностью и знанием мира…
Томас поспешно бежал из зала.
Покинуть конференцию вообще означало бы признать свое поражение или, что хуже, неудачу в более крупных масштабах, но Найт не желал слоняться в кулуарах в надежде пристать к какой-нибудь группе умных людей, знающих друг друга на протяжении многих лет и воспринимающих конференции как возможность снова встретиться. Он направился в бар. По крайней мере, со стаканом в руке Томас будет производить впечатление человека, у которого есть какое-то занятие.
«Золотой петух» был обит темным деревом, в зале стояли красные кожаные кресла. Томасу захотелось выпить джин с мартини, но затем он решил не расходовать то, что обычно откладывал на ужин, и заказал пива. Не успел он отхлебнуть два глотка, как поднял взгляд, уверенный в том, что на него пристально смотрят. У главного входа стояла Полински. Она застыла совершенно неподвижно, глядя на Томаса так, словно уже давно была здесь, изучая его. У нее на лице Найт увидел что-то похожее на скептицизм, даже на неприязнь, и его рука, поднятая было в приветливом жесте, остановилась на полдороге.
Поколебавшись еще мгновение, Полински неторопливо приблизилась к Томасу, не отрывая от него взгляда, и сказала:
— Добрый вечер, мистер Найт. Что привело вас сюда?
— Конференция, посвященная творчеству Шекспира, — ответил Томас, похлопав по программе, лежащей на столике рядом с кружкой пива. — Это как раз то, чем я когда-то занимался. Вот и решил заглянуть — посмотреть, может быть, встречу старых знакомых.
— Например, Дэвида Эсколма? — Полински по-прежнему стояла рядом со столиком.
— Он сегодня утром выписался из гостиницы, — сказал Томас. — Разве я вам не говорил?
— Нет.
— Значит, вы пришли сюда, чтобы встретиться с ним? Сожалею. Я бы избавил вас от хлопот.
— Ничего страшного.
Она по-прежнему сосредоточенно, задумчиво смотрела на него. Томас пододвинул ей стул, Полински медленно уселась напротив, как-то странно, неестественно двигаясь, словно обращалась с чем-то дорогим и хрупким. Она положила руки на стол. У нее были большие руки с грубой кожей и неухоженными ногтями.
— Значит, вы занимались творчеством Шекспира в Бостонском университете, — сказала Полински.
Томас начал было кивать, затем спохватился и констатировал очевидное:
— Вы навели обо мне справки.
— Скажем так, за многие годы вы оставили за собой обширный след.
Это замечание могло быть шутливым, однако глаза офицера полиции говорили обратное.
— Человек должен высказывать то, что у него на уме, — сказал Томас и отпил глоток пива.
В свое время у него имелась привычка выплескивать все, что он думал о городе и системе образования, любому, кто был готов его слушать, особенно журналистам. В основном эти речи оказывались очень нелицеприятными, нередко подпитываемыми разочарованием и чувством неудачи. В конце концов после одного подобного заявления Томас лишился работы. Почти на целый год.