Как только я съехал с асфальта, фургон задребезжал. Электра села и зарычала. Как бы медленно кто ни ехал, дорога швыряет вверх такое облако красной пыли, что его можно заметить практически с любого места в городе. Журналисты, пытающиеся порой что-нибудь тут да разнюхать, не сознают, что это немедленно поднимает по тревоге всю добровольную дружину нашего Пророка. Я говорю на полном серьезе. Вот увидите.

Примерно на полпути вверх по дороге мне навстречу попался пикап, направлявшийся прочь из города. Пять жен набились в кабину — четыре на сиденье, одна неловко взгромоздилась кому-то из них на колени. Они были немолоды, вероятно бесплодны, потому-то Пророк и мог разрешить им вот так выехать за пределы города. Девушек он никогда не выпускает, а женщин, подобных этим… На этих ему наплевать. Женщины пристально глядели прямо перед собой, глаза — без всякого выражения. Они показались мне знакомыми. Вполне возможно, что это были мои тетушки, двоюродные или единокровные сестры, а может, и то, и другое, и третье — все вместе. Электра высунула в окно голову — полаять на них. Отсутствующее выражение на их лицах так и осталось отсутствующим. Словно они меня не видят и мы проезжаем мимо друг друга в двух параллельных мирах.

Пара миль вверх по дороге, и вот уже первые дома. Восемь, десять, двенадцать тысяч квадратных футов. Часто — два или три дома рядом, на огороженной территории. Это вам не красивые особняки, они больше похожи на бараки или амбары, построенные задешево: клееная фанера, пластиковая опалубка, толь, алюминий и шпаклевка. Некоторые не закончены: не обшита боковая стена, у флигеля вместо кровли — пластик, входная дверь из прессованной древесины. Когда я был мальчишкой, отец сказал мне, что у него не хватило денег на приличную обшивку для нашего дома. Я тогда огорчился за него — расслышал стыд в его голосе. Только причина была не в этом. А в том, чтобы избежать налога на недвижимость. Какая-то лазейка, суть которой мне не понять.

Одна из перемен, с тех пор как я ушел отсюда, — многие дома теперь окружены заборами. Или — вместо забора — кольцом жилых прицепов, поставленных кругом, словно фургоны первых поселенцев. Думаю, Пророк скатывается в паранойю. С чего бы вдруг? Разве у нашего правительства не было целой сотни лет, чтобы навсегда закрыть этот городок?

Я свернул на Филд-авеню, полдороги проехал, и вот вам, пожалуйста, наше хозяйство: три дома и пара надворных построек на пяти акрах бесполезной, заросшей кустарником земли. С улицы все выглядело так, будто здесь с тех пор ничего не изменилось. Десяток столов для пикника, за которыми обычно едят дети — всегда, за исключением самых холодных дней. Бельевые веревки, на которых полощутся по ветру пятьдесят мальчишьих рубашонок. Огород, гумно, кукурузное поле — все жалкое, все страдающее от засухи. Позади нашего хозяйства тянется заросшая кустарником пустошь; маленьким мальчишкой я убегал туда — прятаться от отца, когда пугался его или того, что он мог со мной сделать. Главный дом — большое прямоугольное строение из клееной фанеры, крашенной в темно-зеленый цвет. Двадцать спален, огромная кухня с кастрюлями размером с нефтяную цистерну и подвал моего отца. Детям вниз заходить не разрешалось, только женам, одной за другой, по очереди, чтобы каждая получила свое. И знаете, что поразительно? Неделей бы раньше — и он сидел бы там, у себя, в это самое время, занимаясь бог знает какой дерьмовой мерзостью онлайн.

Тут еще вот что: я понятия не имею, сколько у меня братьев и сестер. И не существует толкового способа их посчитать. Ведь есть родные, единокровные, сводные и приемные. Кого включать в список, а кого — нет? Мне бы очень хотелось сказать, что я любил всех и каждого из моих братьев и сестер, только это ведь фактически невозможно. Как насчет тех, кого ты никогда не встречал: например, детей, которых какая-нибудь сестра-жена оставила где-то, чтобы выйти замуж за твоего отца? Их-то считать или нет? Ох, а ту сестру, которая вышла замуж и ей теперь не позволено с тобой разговаривать, потому что ты уже большой парень, а она — взрослая девушка, тогда как тут, у нас, братья и сестры делают это постоянно и без помех? Ее считать? А как насчет меня? Я шесть лет отсутствовал, Пророк сообщил всем, что я обречен на вечные муки в мрачных подземельях ада. Они меня посчитают? Я бы не стал. Попробую догадаться. У меня, наверное, с сотню братьев и сестер. Может, сто десять. Это настолько точно, насколько вообще возможно. Отец всегда говорил, что не ложится спать, не возблагодарив Господа за своих детей. И — с ума сойти! — ведь я ему верил. Каждому его слову.

Вы не против, если я еще кое-что расскажу? Спали мы на трехпалубных нарах, или по пять ребят в кровати, валетом: ноги одного у головы другого; или на диване — по четверо мальчишек, — толкаясь локтями на трех подушках, или на полу в гостиной, на одеялах с подушками, двадцать мальчишек, уложенных как черепицы. Рубашки и свитеры — кучей в пластмассовых контейнерах для мусора, размер обозначался на контейнере сбоку. Обувь передавалась от старших младшим. Теннисные и футбольные мячи воровали друг у друга. Единственной вещью, целиком и полностью принадлежавшей мне лично, был ящик комода шириной двенадцать и длиной пятнадцать дюймов. Я его измерял миллион раз. Если у вас плохо с арифметикой, то скажу — это один квадратный фут с четвертью, что на самом деле гораздо больше, чем требовалось, так как мне нечего было в этом ящике хранить.

Суббота — помывочный день: две сестры-жены наполняли цинковую ванну холодной водой, забрасывали в нее по двое мальчишек зараз, терли им задницы щеткой на палке, потом выкидывали их из ванны. Воду меняли после каждого десятого мальчишки. Процедура занимала все утро. Но я хотя бы не был девчонкой. Девочки пользовались ванной комнатой по расписанию, что позволяло удерживать сантехнику по сю сторону хаоса. По субботам они мыли волосы в специальных раковинах. Пророк не разрешал им стричься, утверждая, что волосы понадобятся им на небесах, чтобы мыть ноги мужьям. У некоторых девочек из-за тяжести кос шла носом кровь. Другие жаловались, что косы вызывают у них головную боль или что они давят на спину, однако большинство девчонок ничего не говорили, во всяком случае мне. Когда они мыли волосы, звуки были такие, будто в ведре полощут мочалку. Можете представить себе, какие комки волос оставались в водостоках тех раковин! Волосы надо было сушить часами. Девочки ложились на столы для пикника и укладывали свои волосы вокруг себя. Я любил смотреть на них из окна маминой комнаты. Девочки выглядели очень красиво, их чистые волосы веером рассыпались вокруг них, словно ангельские крылья.

Роланд как-то спросил, было ли хоть что-то хорошее в моем детстве в Месадейле, осталось ли у меня хоть одно доброе воспоминание посреди плохих. «Одно — наверняка, — ответил я. — Там ты никогда не бываешь в одиночестве».

Я стоял перед домом, глядя вверх, на мамино окно. Соломенная штора была поднята лишь наполовину, но я смог разглядеть ее алоэ — мама выращивала его на подоконнике. Она часто надламывала листья алоэ и втирала его прозрачный сок в кожу рук и шеи. Иногда я усаживался к ней на кровать и наблюдал, как она это делает, пока рассказывал ей про школу. А она иногда выдавливала капельку сока из надломленного листка мне на ладонь, и я оставался с мамой, пока эта капелька не высыхала.

Я увидел кого-то в мамином окне — темный силуэт, опускающий штору. Все они находились в доме, все мои братья и сестры, все жены, но я понял: никто из них не выйдет поздороваться со мной. Однако тут из конюшни выскочила Вирджиния: она мчалась прямо ко мне и перевернулась на спину у моих ног. Она была тощая и горячая, это чувствовалось даже сквозь ее густой мех. Я потрепал ее по животу: этого оказалось достаточно, чтобы она меня полюбила.

Как раз в этот момент кто-то произнес:

— Что тебе тут понадобилось?

Я поднял голову. Это была сестра Рита.

— Не знаю, помните ли вы меня…

— Я тебя помню. Тебе нельзя здесь находиться.