Только через месяц я добился встречи с Пророком. К тому времени я уже не мог сдерживать гнев. Мои работники ели меня поедом, некоторые ушли, и мы отстали с работой. Они обвиняли меня в мошенничестве, а кое-кто поговаривал о том, чтобы свести моих мулов. Когда наконец я смог увидеться с Бригамом, я просто взорвался:

— У меня тридцать рабочих ставят ваши столбы, а я от вас ни пенни в глаза не видел, с тех пор как перешел на северную линию.

— А я слышал, что твои столбы гниют. Более того, ты отстаешь с планом работ. Так чего же ты ждешь платы? За что, по-твоему, я должен тебе платить?

Вот тут я потерял голову. Я перескочил через его письменный стол, схватил Пророка за лацканы и принялся изо всех сил его трясти:

— Отдавай мои деньги!

— Отцепись от меня!

Он меня толкнул, но я крепко держался.

— Ты меня обманываешь, — сказал я, — и сам знаешь, что обманываешь, и нет на свете ничего хуже, чем обманщик, который это о себе понимает.

Бригам собрался с силами и сошвырнул меня на пол. Я очутился на ковре, с подмятой под себя собственной шляпой. А он выглядел таким же свежим, каким бывает в воскресные утра.

— Как же насчет нашей сделки? — пробормотал я.

— Представь мне контракт, и я его честно выполню.

— Ты же мне его никогда не предлагал.

— Потому что он не нужен между старыми друзьями. Брат Гилберт, я заплачу тебе сразу, как только ты заработаешь эту плату.

Появились два клерка выпроводить меня из Дома-Улья. Они вышвырнули меня на обочину у самого начала очереди. Вся улица смотрела на меня. Ведь не каждый день человека вышвыривают из Дома-Улья.

— Он лжец! — завопил я, предостерегая каждого, кто мог меня слышать. — Он мошенник и лжец!

Мужчины в очереди делали вид, что не слышат, а я знал, что каждому из них не терпится вернуться домой и повторить рассказ об этом всем за ужином. Я уверен: моя история разошлась по всему Дезерету быстрее, чем если бы ее передавали по телеграфу.

На следующий день я вернулся на работу, чтобы объяснить моим людям все как есть. Когда я туда приехал, мой мастер отвел меня в сторонку и сказал:

— Слава богу, ты тут. — (Я спросил, что за беда?) — Столбы. Они гниют на концах.

Мы пошли по линии столбов. И у каждого он указывал мне наверх, и это было действительно так: верхушка каждого столба была черной и мягкой. Я спросил мастера, что же с ними не так?

— Одно из двух, — ответил он, — либо пропитка не взялась, либо…

— Либо?

— Либо саботаж.

Я не знал, что и думать — ни тогда, ни сейчас, но правда заключалась в том, что Бригам оказался прав: столбы мои никуда не годились. Я собрал своих рабочих и объявил им, что с работой покончено. Я объяснил им обстоятельства дела, насколько мог, однако сам я больше не был способен понимать их так же четко, как, полагаю, понимал раньше. Рабочим было наплевать на мои неприятности, на то, что столбы не пропитались, на то, что Бригам не платит, и вообще на все. «Я установщик столбов, — сказал один из них, — и я устанавливал эти чертовы столбы». Они говорили злобно, проклиная мое имя и эту чертову работу. Это были грубые парни с Запада, привыкшие улаживать дела о долгах любыми средствами. Они окружили меня — сразу, может, человек тридцать — и потребовали, чтобы я им сообщил, что собираюсь делать. «Дайте мне два дня», — ответил я им. Один из них, жуликоватый парень из Невады, сказал, что на третий день его терпения не хватит.

Чтобы заплатить рабочим, я продал свои упряжки и снаряжение и небольшой участок земли, который когда-то отдал мне отец. Я продал все, что мог, желая так расплатиться со своими людьми, чтобы они никогда не могли назвать меня мошенником и лжецом. Я попросил моих банкиров перезаключить договор, чтобы я смог уплатить долг. Карр согласился простить мне остаток долга, если я уплачу половину. Но Иглтон хотел, чтобы я уплатил все целиком плюс проценты и пени. Я не могу винить его за это, но столько у меня просто не было. Когда Бригам услышал про мои дела, он обозлился, что я отдал предпочтение банкиру-Немормону, а не Иглтону. И говорил об этом в воскресной проповеди: «Среди нас есть брат, который считает, что он обязан Немормону больше, чем Святому. Я спрашиваю вас: можете ли вы доверять такому брату?»

Я никому не отдавал предпочтения, но Бригам увидел это именно так, как, впрочем, и многие другие.

К весне 1868 года я стал банкротом и ожидал предъявления судебных исков. Иглтон, с благословения Пророка, стал меня преследовать. Долг — жестокая дыра. Чем упорнее ты стараешься из нее выбраться, тем глубже она становится. Это я узнал на собственном опыте. И еще: никогда не заключай сделок с Церковью. У тебя никогда не будет возможности оказаться правым.

Итак, со всеми этими событиями у меня за спиной, как мог бы я удивиться в тот мартовский день, увидев Президентский экипаж на мамином дворе? Некоторое время я этого и ожидал. Я услыхал, как он подъехал, когда был в амбаре: колеса взвизгнули, кожаные вожжи обмотались вокруг стойки для кнута, конские копыта цокнули, останавливаясь. Дверь кареты отворилась, и Пророк появился из нее, придерживаясь одной рукой за крышу. Экипаж покачнулся, когда Бригам сошел на землю, застонали рессоры, лошади взмахнули хвостами и запрядали ушами. Из дома вышла мама, я тоже покинул амбар, и мы встретили Пророка на дорожке.

— Сестра Элизабет, я приехал предупредить тебя насчет твоего сына, — сказал он. — Он должен деньги добропорядочному Святому. Он неправедно обвинил близкого друга в угоне овец. Он обманул меня дурным выполнением работ. Что-то в него вселилось. Сестра, мне придется принять меры.

— Я выплачиваю как могу, — возразил я. — И те овцы были мои.

— Брат, ты поступаешь не как Святой.

— Бригам, — вступила в разговор мама, — и ты тоже.

Мама говорит, что она никогда в жизни не была так сердита, как в тот раз. Вас может удивить, почему она тогда не покончила с нашей Церковью, но она не такой человек. Мама всегда говорит, что живет посредине, где все имеет два смысла, где тени серы. Есть люди, которые утверждают, что мама толкнула Энн Элизу на брак с Пророком, потому что стремилась возвысить свое собственное положение в Церкви. Однако те, кто утверждает такое, просто не знают мою маму. Мою маму никогда в жизни не заботило то, что думают о ней другие. Заботит ее только одно на свете — это ее Господь.

— Брат Гилберт, считай себя предупрежденным.

Бригам взобрался в экипаж, который резко наклонился под его тяжестью. Он крикнул кучеру, и кони взбрыкнули и ринулись вперед, а карета развернулась и помчалась по грунтовой дороге в Солт-Лейк.

— Он стал не таким, как раньше, — сказала мама. Она побелела от гнева. — Раньше он был совсем другим человеком.

Я попросил ее ни о чем не беспокоиться, хотя оба мы понимали, что беспокоиться нужно было о многом.

Спустя два дня пришло письмо:

Я поскакал в Солт-Лейк. К этому времени дожди в основном уже прошли и трава по обеим сторонам дороги была высока. Б о льшую часть жизни я просто иду по жизни, делая то, что приходится делать в каждый следующий момент, но на этот раз я знал, что должен выбрать какой-то определенный путь. В Доме-Улье я назвал секретарю свое имя. Секретарь был старый, худой человек, с синим носом и стариковскими пожелтевшими волосами. Если бы его бросили на весы, уверен, он не потянул бы и на сто фунтов. Список людей, ожидавших приема у Пророка, был очень длинный, но старик сказал, что Пророк примет меня сразу же.