— И до сих пор ничего не видишь. Мне жаль тебя, по-настоящему жаль. Ну хоть Энн Элиза все понимает.
Я сделала вид, что понимаю, хотя не понимала ничего. Не имела ни малейшего представления, что меня ожидает.
Затем, в один прекрасный день, нам пришло приглашение посетить Бригама в его конторе. Мы с мамой прибыли к обширному участку, окружающему Дом-Улей, за полчаса до назначенного времени и стали ждать перед забором. Я обратила внимание на Львиный Дом, стоящий напротив жилища Бригама и отделенный от него небольшим двором. Там обитали многие из жен Пророка и многие его дети. Жили они в небольших комнатах и квартирах, подобных номерам в придорожной гостинице. Я видела, как одни женщины входили, а другие выходили из передней двери, над которой восседал знаменитый каменный лев. Некоторые из них были девушки моего возраста, нарядно одетые в шелковые платья цвета сливы или голубики — в соответствии с модой того сезона. Они переговаривались приглушенными голосами и пересмеивались, как я пересмеивалась с Люсиндой и Кэтрин. Кто они были — жены Бригама или его дочери? Или и то и другое вместе? (Было известно, что он женат далеко не на одной из своих падчериц.) На улице появилась сурового вида женщина. Она прошагала мимо нас — женщин, ожидавших в очереди приема у Бригама. Казалось, высокий воротник ее душит. Ее рот мучительно подергивался, словно она пыталась быстро прожевать что-то у себя за щекой. Она прошла через калитку и скрылась в Львином Доме. Не могло быть сомнений, что она одна из первоначальных жен Бригама. Полная, раскрасневшаяся от жары женщина, стоявшая перед нами, сказала своей спутнице:
— Бьюсь об заклад, он не посещал ее со времен Нову.
— Нову? — удивилась ее спутница. — А я бы сказала — со времен Кертланда. Если вообще когда-нибудь посещал.
Моя мама неколебимо держалась под ветром столь непристойной болтовни.
Ровно в четыре часа Бригам приветствовал нас у входа в свой кабинет. Была осень, однако погода стояла необычно жаркая, и на Бригаме был летний костюм, знакомый в Дезерете буквально всем и каждому: прюнелевые [83]пиджак и брюки, белоснежная сорочка, чистоту которой тщательно поддерживала его дочь-прачка Клер, и шейный платок. Его панама висела у двери на вешалке для шляп. Теперь ему было около шестидесяти, и выглядел он именно так, как подобает выглядеть человеку, достигшему многого за свою жизнь. Лоб у него был широкий, изрезанный морщинами, тяжелые щеки обрамлены седой бородой. Весьма обширный в обхвате, он, сидя за письменным столом, заполнял все кресло и даже несколько выдавался за его пределы. И все же нельзя сказать, что он был вовсе непривлекателен. Его свинцового цвета глаза сверкали, как, должно быть, сверкали они в его молодые годы.
— У меня есть для вас предложение, — сказал он.
Моя мама выпрямилась на стуле и заговорила. Я не знала, что она приготовила целую речь.
— Бригам, ты знаешь, я люблю тебя не меньше, чем другие Святые. Но будь добр к моей дочери. Она еще не вполне вступила в женскую пору и иногда сама не знает, к чему стремится. Пожалуйста, подумай о ее счастье, не только о своем.
— Сестра Элизабет, именно ее счастье я и имею в виду. А теперь позволь мне изложить мое предложение, тогда ты сможешь судить о нем сама. Как тебе известно, в прошедшем марте с большим успехом открылся наш театр. Второй сезон начнется в день Рождества. Я хотел бы, чтобы твоя дочь вступила в нашу театральную труппу. В качестве актрисы.
Его взгляд остановился на мне и был таким загадочным, что я никак не могла понять, что он означает.
— Я же не актриса, — сказала я.
— Я не хочу, чтобы моя дочь пошла на сцену.
— Конечно не хочешь. И не должна хотеть. Но это ведь не какая-нибудь сцена. Это моясцена. Мы никогда не поставим на ней ничего греховного. Я не могу придумать более подходящего обрамления для талантов Энн Элизы.
Со времени моего отступничества Бригам публично обвиняет меня в том, что я всегда любила многолюдную аудиторию. Множество газет пишут, ссылаясь на его слова, что я чуть ли не умоляла его допустить меня на сцену. Ничто не может быть более далеким от истины! Я обдумывала его предложение несколько дней и была уже готова от него отказаться. Однако я чувствовала: мама хочет, чтобы я подчинилась повелению Бригама; и я признаю, что находилась в том возрасте, когда каждой молодой женщине любопытно оказаться на подмостках в ярком свете театральных ламп. Итак, я не очень охотно, но все же согласилась принять предложение Бригама и вступила в его театральную труппу.
Дебютировала я в день Рождества 1862 года, в ирландской сатирической пьесе «Сын Пэдди Майлза» в незначительной роли Джейн Фиджет. Поскольку мои таланты были в зачаточном состоянии и вовсе не отшлифованы, я не могла жаловаться на то, что мне выделили слишком мало времени на сцене. Потом я выступила в роли комической героини в пьесе «Два удара». Затем сыграла инженю в «Дне рождения старого Фила» — эта роль гораздо больше подходила моим физическим данным и природному чутью. Через неделю я из новичка превратилась в ветерана сцены. Через месяц я стала актрисой, игру которой отмечали критики в своих обзорах — даже в далекой Калифорнии. Если мне следует им верить, мой драматический дар отличала естественность и доброе расположение духа. Один из критиков писал: «Мисс Уэбб обладает такой совершенно естественной красотой, какую в Юте не видели с незапамятных времен». Не могу объяснить, почему мне запомнилась именно эта строка из всех обзоров.
К январю я настолько включилась в жизнь труппы и была так погружена в еженедельный репертуар, что долгие поездки из дома и домой, к маме, в Южный Коттонвуд, стали нецелесообразны. Было решено, что самым практичным выходом для меня будет переселиться в Львиный Дом.
В те времена из всех частных домов Америки Львиный Дом пользовался самой дурной славой. Многие люди рассуждали о том, что делалось внутри его стен; и каждый путешественник-Немормон, проезжавший Солт-Лейк по пути в Калифорнию, обязательно старался увидеть этот дом, останавливался у его стены, разглядывал кремового цвета штукатурку и зеленые ставни на окнах, надеясь стать свидетелем непристойных сцен внутри. Газеты, чьи редакторы неприязненно относились к Бригаму, помещали карикатуры, где его изображали плюхнувшимся в постель в Львином Доме, в окружении двадцати жен — по десять с каждого бока. Дому давали множество различных названий: гарем Бригама, его сераль, его курятник. Те же, кто оставался на стороне Бригама, часто называли Львиный Дом «Маунт-Верноном [84]Запада». Даже на Территории Юта, случись вам спросить самого преданного Святого, сколько жен обитают внутри Львиного Дома, он не смог бы ответить. Тайны его коридоров и то, что проглядывалось за окнами его спален, — все давало пищу многим досужим языкам, порождая множество предположений. Я знаю это, ибо со времени моего отступничества, как представляется, все и каждый жаждали узнать, что же творится за стенами Львиного Дома.
Я приехала туда в один прекрасный день, как раз перед обедом. В застекленном вестибюле меня встретила Сестра Сноу, моя старая знакомая по Церемонии Облачения. Она повела меня вверх по лестнице в коридор, разделяющий надвое верхний этаж во всю его длину; по обе стороны коридора я насчитала по десять дверей. По пути нам встретилось около десятка ребятишек и несколько женщин, которые были мне незнакомы. Дети пробежали мимо меня, не заметив, будто меня здесь не было, — возбужденные, мчащиеся куда-то существа, привыкшие к присутствию многих женщин и почти полному отсутствию мужчин. Женщины эти были жены Бригама, хотя называли друг друга не «Сестра», а «Тетушка». Каждая встретила меня молчаливым, недружелюбным взглядом.
В конце коридора Сестра Сноу открыла дверь в маленькую комнату с обоями в подсолнухах, запачканными там, где раньше висели картины. Там стояли кровать, туалетный столик и маленькая печка.
