Элизабет пишет, что в какой-то момент Лидия стала есть с ними за одним обеденным столом. «Она во многом перестала быть всего лишь нашей служанкой». Нам неизвестно, случилось это до того, как идея была высказана вслух, или позже. У нас имеется рассказ Лидии об их реальной беседе в ее сохранившемся письме к матери. Беседа состоялась в снежный и ветреный зимний вечер, очень поздно, дети были уже отправлены спать. Снег валил безостановочно, сугробы за окнами поднимались выше подоконников. Лидии казалось, что такая снежная буря продержит их взаперти по меньшей мере неделю. Чонси предложил Элизабет и Лидии пройти в гостиную и помолиться всем вместе.

После того как они простояли пятнадцать минут на коленях, Чонси поднялся и стал подбрасывать поленья в камин. Не оборачиваясь, он описал им Откровение, как оно было впервые описано ему и Элизабет Джозефом Смитом, а затем Бригамом.

— Я это знаю, — пожала плечами Лидия. — Я тоже об этом слыхала. Девушки ведь говорят между собой.

Чонси спросил, что она думает об этом Откровении.

— Я только одно тут понимаю. Я буду делать так, как Господь просит, чтобы возрастало Его Царство.

Лидия утверждает, что она сказала именно так. У нас нет способа подтвердить, действительно ли она проявила такую решительность в столь юном возрасте. Прочитав большое количество писем и дневников первоначальных Святых, я замечаю некий шаблон, определенный образ речи, звучащей скорее как религиозный текст, чем как живой диалог. Нам трудно определить, действительно ли ранние Святые пользовались таким языком и такой манерой выражения мыслей или записывали свои беседы таким образом, чтобы их слова звучали более возвышенно. Однако, если и так, у нас мало причин сомневаться, что Лидия с готовностью приняла высказанную идею.

В книге «Девятнадцатая жена» Энн Элиза говорит, что ее мать поблагодарила Лидию, но внутренне кипела от гнева. Я пыталась уточнить эту особую деталь, но, как представляется, записи о том, как себя чувствовала Элизабет в тот конкретный вечер, отсутствуют. Если учитывать то, что нам известно, Элизабет должна была испытывать чувство освобождения, выполненного долга и покорности, смешанного с сожалением, ощущением предательства, смущения и ревности. Она пишет, что сравнивала свои руки («изможденные, загрубевшие, со ссадинами на костяшках») с руками Лидии («белыми, словно лепестки, и такими же мягкими»). Есть намек, что она была удивлена — и, возможно, даже ужаснулась — тем, как быстро Лидия дала свое согласие. Больнее всего было то, что — как утверждает Лидия, — когда Чонси наконец обернулся к ним от камина, он, казалось, прямо-таки пожирал юную девушку взглядом. «Я видела, что его вдруг охватила такая страсть ко мне, — пишет Лидия матери. — Он даже говорить не мог. Истинные мысли мужчин в большинстве случаев выявляются на их пустых лицах. Умение скрывать свои мысли навсегда останется искусством женщин. Думаю, если бы он мог, он обвенчался бы со мной в ту же ночь».

В сохранившихся отрывках «Свидетельства» Элизабет имеется одна строка, выделяющаяся из всех. Я не могу с точностью определить событие, ее породившее, но это вполне могло бы быть описанием ее чувств после их беседы. «Я проплакала всю ночь, — пишет она, — до зари и после рассвета». Нет причин полагать, что это были слезы радости.

В ясное, морозное утро 21 января 1846 года семейство Уэбб вместе с их служанкой явилось в новуский Храм. Несмотря на то что его строительство еще не было завершено, Бригам уже несколько месяцев использовал его для «облачений», [49]и церемоний «запечатления браков», [50]и «заместительных крещений». [51]В те времена Храм был одним из самых крупных зданий на западе Соединенных Штатов. Построенный из белых известковых кубов, он был подобен маяку для судов, двигавшихся по реке на север и на юг. [52]

Многое из того, что мы знаем о церемонии «запечатления брака», стало нам известно из книги «Девятнадцатая жена». Чонси надел сорочку с высоким воротником, мешавшим его бороде. Элизабет была в простом темном платье с длинными рукавами и узкими шелковыми манжетами. Лидия обернула плечи новой кружевной шалью. Ее металлические заколки сверкали в лучах зимнего солнца. По словам Энн Элизы, Чонси и Элизабет выглядели торжественно, Лидия казалась беспечной. [53]

Бригам начал церемонию с запечатления Чонси и Элизабет. Церемония запечатления мало чем отличается от большинства христианских церемоний обручения. Разница, разумеется, заключается в том, что, вместо того что брак будет длиться «пока смерть не разлучит нас», мормонская пара остается соединенной в вечности. Хотя этот момент типично почитается как самый счастливый момент в жизни каждого члена Церкви Святых Последних дней, мы не можем сказать, что это было действительно так для Элизабет. «Она верила, что останется со своим мужем во веки веков, — эта мысль была ей утешительна, — но какой ценой? — задается вопросом Энн Элиза. — Моя мать стояла там, в Храме, и солнечные лучи освещали ее. Я полагаю, что, если когда-нибудь моя мать хоть на миг испытала сомнение, это было именно теперь». Рассказ Элизабет об этом событии практически весь уничтожен. Однако в обрывках бросается в глаза фрагмент одной строки: «…о моя вера!»

Обручив («запечатав», как говорят Мормоны) Чонси с Элизабет, Бригам повелел Элизабет отступить в сторону. Он поставил ее слева от себя, а на ее место встала Лидия, «которая буквально прыгала от радости». [54]Очень быстро Бригам соединил Чонси и Лидию в браке. Их клятвы также были подобны тем, что дают при венчании все христиане. Здесь, как и почти у всех христиан, брак должен был прекратиться со смертью. В жизни после смерти у Чонси будет только одна жена — первая, та женщина, которую только что отвели в сторону. Что чувствовала Элизабет, когда стояла там и слушала, как ее муж клянется посвятить себя девушке, почти наполовину ее моложе? Что она испытывала, понимая, что вот сейчас они вернутся домой, все вместе отпразднуют свадьбу, а затем ее муж проследует в спальню Лидии, чтобы консумировать брак, осуществив брачные отношения?

Нам придется полагаться на ее детей и на наше воображение, чтобы ответить на этот вопрос. Энн Элиза пишет: «После ужина новобрачные удалились в комнату Лидии, рядом с кухней. Отец еще раньше купил новую кровать с пологом на медных столбиках. Свет лампы отражался от меди, создавая в комнате экзотическое золотистое мерцание. Мама видела, как Лидия первой вошла в спальню, села на кровать и вынула из волос заколки. Волосы пушистой волной упали ей на плечи. Она расчесала их щеткой, и они засияли вокруг ее головы, словно нимб. Когда мой отец подошел к двери, Лидия протянула к нему руку и сказала: «Входи!» Он закрыл за собой дверь, оставив мою мать у таза с грязной посудой».

Гилберт, незаконнорожденный сын Элизабет, наблюдал ту же сцену и описал ее в своем дневнике: [55]«Казалось, Лидия не может дождаться, чтобы вечер закончился. Пока мы ели, она все время постукивала ногой по полу, а потом заявила, что слишком устала, чтобы петь. Сразу после ужина она исчезла в своей комнате. Вскоре за ней последовал мой отец. Я помогал маме мыть тарелки и кастрюли. Потом вышел принести воды из колодца. Надо было пройти мимо окна Лидии. Я стал бы лжецом, если бы сказал, что не заглянул в окно. И увидел то, что ожидал, — гору плоти. Мне не по душе пришлась мысль, что они занимаются этим ради Господа Бога. Это ужасно — вот так увидеть собственного отца».

Надо сказать, что у нас имеются дневники и письма очень многих женщин, которые восхваляют тот день, когда в их дом вошла вторая (или третья, четвертая и даже пятая) жена. Появление сестры-жены означало, что женщина выполняет свои религиозные обязательства. Это означало, что она ровно настолько приближается к Небесам. С более практической точки зрения это означало помощь в домашних делах и, довольно часто, некоторое освобождение от осуществления супружеских отношений. Многих женщин радовало установление института многоженства. Но многих оно вовсе не радовало. Имеющиеся у нас свидетельства показывают, что Элизабет оплакивала ту ночь, когда она передала своего мужа другой женщине. Десятилетием позже одна из Первопоселенок описывала это так: «Часть моей души откололась в ту ночь и навсегда пропала». [56]