К тому времени, как мы достигли тюрьмы, в четырех милях от города, за нами следовали двадцать экипажей. Я понял, что это мои люди, все мои друзья, заполняли эти экипажи, что они приехали меня защитить. Начальник Пэддок встретил нас у ворот, в то время как офицер О'Коннор с напарником удерживали людей в экипажах. Когда исполнитель выводил меня из кареты, мои люди криками требовали моего освобождения. Многие поднимали в воздух ружья, другие размахивали топорами, серпами и разными ножами.
Начальник тюрьмы, поздоровавшись со мной, отвел меня наверх, в свой кабинет, где я теперь сижу. Он приказал исполнителю освободить меня от наручников. Были заполнены и подписаны бумаги, и исполнитель официально передал меня под ответственность начальника тюрьмы. Я поблагодарил этого доброго человека за помощь и внимание ко мне и попрощался с ним. В окно я наблюдал, как он шел к карете. Двое тюремных офицеров сопровождали его, пока он следовал к дороге через толпу моих сторонников.
Начальник тюрьмы смотрел в окно с тревогой, ибо, несомненно, эта группа людей грозила перерасти в неуправляемую толпу. Я заверил его, что, до тех пор пока они будут убеждены, что я в безопасности, они не станут нападать на тюрьму. И попросил разрешения поговорить с ними. Начальник задумался над такой необычной просьбой от своего нового заключенного. Я никогда раньше не встречал этого человека, но он, несомненно, знал обо мне. Я задавался вопросом — какую именно часть молвы обо мне он слышал? Я понимаю более ясно, чем кто-либо другой: при том, что все Святые воспринимают меня как своего Пророка и доверяют мне как своему духовному лидеру на земле, ведущему их в Жизнь после жизни, есть множество других людей, которые считают меня подлецом и мошенником. Я могу принять это неправильное отношение, если оно знаменует мою стойкость в вере.
«У вас есть пять минут, сэр», — сказал начальник и повел меня вниз, к воротам. С двумя охранниками по бокам, я обратился к моим последователям:
«Не беспокойтесь обо мне этой ночью, так как здесь меня окружают добропорядочные люди, понимающие волю закона. Я в безопасности, и вы можете разойтись».
Однако они не желали расходиться. Многие вскричали: «Помни Картидж!»
«Братья, прошу вас, вы должны отступить».
И все же они остались на месте. «Картидж! — кричали они. — Картидж!»
Я попытался в третий раз.
«Дорогие друзья, вам следует прислушаться к моим словам и разойтись сейчас же. Вы задаетесь вопросом, почему вам следует так поступить? Я вам отвечу. Ибо мы — люди закона и правил и христианской доброты. Мы не нападаем, ибо опасаемся, что нападут на нас. Даже если вы беспокоитесь о моей безопасности, вы должны теперь отступить, уйти отсюда и рассеяться. Сделайте так сейчас, ибо именно этого я хочу от вас. Я знаю, вы хотите оберечь меня, однако поймите — меня оберегает Господь, так же как Он оберегает вас. Его воля исполнится нынешней ночью, каковой бы она ни была, достанете вы свое ружье или не достанете. Не противьтесь мне, ибо, поступая так, вы противитесь нашему Отцу Небесному. Вы восклицаете: «Помни Картидж!» Братья мои, не прошло ни одного дня с двадцать седьмого июня тысяча восемьсот сорок четвертого года, чтобы я не вспоминал о Картидже. Я думаю о Картидже в дни радости и покоя, в дни страха и тяжкого труда, всегда я помню о Картидже. Ночью, перед сном, я призываю имя Джозефа, зная, что он ожидает меня, как он ожидает вас — вас всех! Джозеф явился, чтобы возвестить нам, Святым Последних дней, что мы суть наследники Иисуса Христа и Иисус показал нам, что мы не станем брать око за око и зуб за зуб. Друзья, теперь идите с миром, оставьте начальника тюрьмы в покое, и в покое оставьте его охрану, и эту тюрьму оставьте в покое. Даже если она стала теперь моим домом и неизвестно мне, что меня ожидает в будущем, вам надо уйти с миром, ибо это есть то, во что мы верим».
Толпа молча рассеялась в разных направлениях: кто двинулся в сторону фабрики, кто — на мельницу, другие — вниз по дороге, к Солт-Лейку. Не явится ли на смену им неуправляемое сборище врагов? С того самого момента, стоя у окна, я ожидал их появления.
Уже поздно. Половины ночи как не бывало. Что эта тьма принесет к рассвету? Арестанты спят. Семья начальника отошла ко сну. Мне слышно, как офицер О'Коннор за моей дверью шагает взад и вперед, чтобы не заснуть на посту. Когда я вглядываюсь во тьму на земле за тюремными стенами, я снова замечаю то шевеление. Теперь это черные тени, движущиеся на фоне других черных теней. Не могу разобрать, что они такое. Фургоны? Буйволы? Всадники на конях? Занимающий позиции отряд? Я уже долго простоял у окна, вглядываясь в ночь, пытаясь разобрать, что же там движется, а моя новая свеча все горит и горит понапрасну. Тут мне приходит в голову задуть свечу, чтобы я смог стоять у темного окна, но тогда мне придется обходиться без света, пока не займется день. Чем дольше я вглядываюсь, тем больше у меня уверенности, что там — люди. Друзья или враги? Я гляжу в ожидании какого-либо сигнала. Но сигнала нет. Снег заглушает все звуки земли. Нападение может произойти неожиданно. Если оно случится и это убийцы, я молю Бога, чтобы они пощадили миссис Пэддок и ее детей. И офицера О'Коннора — надо отметить, он даже говорит, как Уиллард, язык его мягко касается нёба. Сходство просто поразительное. Если это знамение, я не в силах его истолковать. Так что я продолжаю стоять у окна, размышляя над многими вещами.
Вчера ко мне приходил репортер из газеты «Сан-Франциско экзаминер». Этот человек пишет ежедневную неподписную колонку, которая сделала его знаменитым и, я совершенно в этом уверен, богатым. Я мог бы испытывать к нему неприязнь, ибо он не жалел яда, разбирая по косточкам меня и мой развод. Однако у меня не получается испытывать к нему неприязнь, ведь он равно недолюбливает всех и каждого и верно поражает цель. Вопреки мнению моих советчиков, я пригласил его в Улей. Во время нашей встречи он задал мне вопрос, над которым я все еще раздумываю, даже в эту ночь: «Какие ошибки вы совершили?» Я заверил его, что ошибок было много, однако он потребовал подробного ответа.
Прежде всего, я был не прав в отношении Энн Элизы. Очень просто: я неверно судил о ней. У меня было такое чувство, что она понимает или со временем поймет, как устроено мое большое семейство, и будет знать, что, хотя я не могу уделять ей внимание во всех делах и вопросах, я всегда буду ее любить и заботиться о ней. Она — женщина эгоистичная, я говорю это вовсе не с целью ее осуждать, ибо большинство мужчин и женщин эгоистичны в том смысле, что прежде всего думают о себе. Это самый естественный человеческий инстинкт, импульс, связывающий нас с животным миром. Однако некоторые женщины совершенно необычны в этом отношении. Они способны подавить этот инстинкт ради своих убеждений, ради веры. Такие женщины наиболее подходят для многоженства. Энн Элиза, как мне пришлось узнать, не из таких женщин. Так тому и быть. Мне жаль лишь, что она не попыталась уладить наши дела с большей добротой. Ибо сейчас, когда наш развод вышел на публичную арену, представляется, что весь мир заинтересовался моими женами. Каждый день приносит по сотне-другой писем, вопрошающих, сколько у меня жен? Вчера этот человек из «Экзаминера» добивался ответа. «Конечно же, вам должно быть известно, сколько жен вы содержите?» — спрашивал он не один раз, а по меньшей мере раз восемь. И каждый раз я отвечал: «Да». «Тогда почему бы вам не сказать мне, сколько миссис Янг здесь имеется? Разве это секрет?» Этот репортер — человек сообразительный, но недостаточно сообразительный, чтобы понять: он, скорее всего, уже тысяча первый человек, задающий вопрос на эту тему. Зачем эти нескончаемые спекуляции о том, сколько у меня жен? Почему люди, приезжающие в Город у Большого Соленого озера, стоят перед Львиным Домом и перед Домом-Ульем, считая окна и двери, пытаясь таким образом вычислить, сколько у меня жен там, внутри? Они же наверняка понимают тщетность этих упражнений: никто не сможет узнать, сколько женщин спит в доме, пересчитав мансардные окна! А они все считают и считают, я каждый день вижу их у ограды. «Одно, два, три, четыре, пять», — шепчут их губы. А еще им интересно, укладываю ли я сразу двух жен к себе в постель. Или трех, как предположил один грубиян в разговоре с приятелем. И они оба хохочут непристойным смехом, мерзко гогоча, унижая само понятие женщины и ее достоинство. Еще им интересно, как я справляюсь со своими супружескими обязанностями при таком количестве жен, когда каждая должна ждать своей очереди. Их интерес к числу моих жен всегда похотлив. Если бы, напротив, они проявили к этому интерес духовный и стали бы искренне вопрошать о произволении Господнем, я объяснил бы им устроение моего семейства, посчитал бы жен, чтобы показать изобильность нашей веры. Но не вижу в этом смысла, когда такое объяснение станет лишь пищей для воображения профанов.
