—

Верхом на осле за социализмом не угонишься. Социализм не построить на двух танабах земли с одним ослом в хозяйство. Не построишь его и на четырех танабах с лошадью, запряженной в соху. Я рабочий. Всю жизнь на хлопковом заводе работал. А смолоду очищал хлопок на деревенском веретене. Не смыкая глаз, не разгибая спины, за сутки человек мог на веретене очистить самое большее пуд хлопка. Самое большее! А на заводе такой же рабочий не только очищает, но и прессует и в кипы вяжет по сорок пудов хлопка в день. Почему? Потому что он работает не один. Работают сто человек, и эти сто человек за день сдают четыре вагона упакованного хлопка! Вот что значит совместный труд и машины. В одиночку, дома, эти сто человек пропустили бы в сутки сто пудов, а на машинах и сообща — четыре вагона! Техника помогает. Но техника может развиваться в колхозе, а в отдельных, маленьких хозяйствах разве развернешь ее? Надо земледелие поставить на тот же уровень, что и фабрики. Сообща купить умные, послушные машины, сообща работать, распределяя работу между собой. Тогда мы таких добьемся успехов, что и не снились нашим отцам.

На слова седого, темнолицего Сийаркула откликнулись такими рукоплесканиями, что старый рабочий растерялся и смущенно оглянулся на председателя.

А председатель поднял руку:

—

Товарищи! Кто за колхоз, поднимите руки! Много рук поднялось.

—

Так, опустите. Кто против? Председатель увидел поднятые руки Нор-Мурада.

—

Ты все же против? — спросил Эргаш.

—

Нет! Я «за»! Другие одной рукой голосовали за, а я двумя.

—

Так ты же голосуешь против.

—

Нет, я исправляю свою ошибку, — я всегда буду обеими руками голосовать «за». За колхоз! Я все понял.

7

Садык, задыхаясь от быстрой ходьбы, вернулся с собрания и нетерпеливо позвал жену:

—

Привяжи всех кур.

Сказав это, снова пошел на улицу. Жена заголосила ему вслед:

—

Ой, ну что это за напасть такая? Неужели всех надо резать?

Садык, прикинувшись, что не слышит, даже не оглянулся.

Волей-неволей пришлось переловить всех милых ей кур. Их было двенадцать.

Поймав, она связывала каждую веревкой.

Дети, плача, пытались отогнать кур от ее торопливых рук, умоляли пощадить кур, но ей от их слов становилось еще горше: ведь она и сама бы отпустила их на волю, а приходится говорить детям, что кур очень нужно зарезать.

—

Не мешайтесь! Не вертитесь под ногами. Смотрите, может, и вас придется переловить, а нож-то — вот он, ой какой острый!

Оробев перед такой угрозой, смекнув, что в доме происходят какие-то непостижимые, но страшные дела, ребята присмирели и, чтобы не попадаться матери на глаза, убежали на улицу.

А мать, перевязав всех кур, прилегла и протянула ноги к жаровне. Она размышляла о том, что происходит.

«Здесь кто-то сошел с ума: или муж, или крестьяне, вступающие в колхоз», — решила она после долгих раздумий.

Солнце уже село.

Темнело, когда Садык вернулся домой. Дети ждали его.

Едва он показался, все они кинулись к нему с криком:

—

Отец милый, милый отец, не режьте кур! Оставьте наших кур.

—

Молчать! — свирепо остановил их Садык. — А не то обрежу вам уши! Мать! Неси мне брусок и нож.

Ребята, напуганные грозным окриком отца и зловещими словами — «нож, брусок, обрежу», забились под одеяло над жаровней и притихли.

Жена принесла нож.

—

Отец! Еще и дня не прошло, как мы их связали. Они еще нечисты, есть их нельзя, да еще, говорят, после заката грешно резать и скот и птицу.

—

Я спрашивал у муллы. Он сказал: «Режь, не грех, если есть срочная надобность».

—

Какая же срочная надобность? Можно и завтра зарезать.

—

Нет, завтра нельзя, завтра уже колхоз начнется. Раз все вступают, и я вступлю. А раз вступлю, я уже не буду их обманывать, тогда уж мое имущество станет общественным. И тогда уж ни сам его не коснусь, ни другим не дам! Завтра поздно будет, совесть мне не позволит, раз я вступлю в колхоз.

—

Кур разве тоже объединяют?

—

Все объединят. Все вещи. Все хозяйство. Каждый, кто вступает, сам составляет список своего имущества и при вступлении передает в колхоз. Ведь

они могут

проверить. Придут, увидят кур. Эх господи! Надо

сейчас

же резать, а уж потом я составлю

список.

Потом, если и найдут

перья,

пускай забирают себе

на

подушки.

—

Корову, теленка, быков, осла куда денем?

—

Одного быка и

одного осла

придется отдать. Нельзя не отдать. А насчет остальных

я велел

прийти мяснику.

—

Ой,

и

их

зарежете?

Что же

мне

делать, когда будет столько мяса?

—

Ты

молчи!

Я тебе не

обязан доклад

делать, что куда девать,

что солить,

что варить. Что

надо, то я и делаю.

PI

молчать! Поняла?

Душа

у меня разрывается. У тебя, что ли, она разрывается? А? У меня! А иначе нельзя!

И одну за другой он резал кур и, еще трепещущих, бросал жене.

Покончив с

этим

делом,

он

вымыл руки и снова ушел на улицу.

—

Постойте! — крикнула она. — У меня ведь суп сварился. Поели бы.

—

Оставь меня! Ничего мне в горло не идет, понимаешь!

—

О господи! — запричитала она негромко,

боясь,

что кто-нибудь услышит ее. —

Неужели

колхоз — это такое несчастье? А я все смотрела, ждала этого, как нашего счастья. Право, тут кто-то сошел с ума. Кто? Муж?

В полночь Садык привел домой длинного молчаливого мясника.

Оставив его возле хлева, Садык вошел в комнату, зажег коптилку и

понес

в хлев.

При мерцающем, тусклом свете мясник, ощупав корову и телку, подошел к Черному Бобру.

Черная гладкая шерсть быка багрово переливалась при свете коптилки. Красный немигающий глаз быка, скошенный на мясника, не сулил ничего доброго.

Едва мясник протянул руку к быку, Черный Бобер боднул чужого человека и чуть было не вскинул мясника, но опытный человек ловко увернулся от опасных рогов.

Садык попытался успокоить

Черного

Бобра, поглаживая его могучую шею.

Мясник

спросил:

—

Так сколько же вам за этих трех?

—

За четырех. Надо ведь и теленка считать.

—

Когда покупают мешок с дынями, пару дынь дают в придачу. А я покупаю у вас столько скота, пускай уж теленок пойдет придачей.

—

Ладно, пускай пойдет.

—

Говорите цену. Надо спешить. Ночь кончается.

—

Время идет. Ох, ничего не могу сообразить. Вы-то сколько думаете дать?

—

Ну что ж, за этого бычка я, пожалуй, могу дать пятьсот. За старую корову четыреста. За телку — двести. Итого тысячу сто.

—

Рахим-ака! Что это вы говорите? Это Черный Бобер-то бычок? Ему шесть лет. Да он из быков бык! Два месяца я на нем ужо не работаю. Он одного жмыха съедает по пять фунтов за ночь. У него и в костях-то небось все залито жиром.

—

Я же не тащу ваш скот из хлева. Пускай стоит, как стоял.

—

Рахим-ака! Если человек тонет в грязи, ему надо руку протянуть. Не хотите руку пачкать, так хоть не толкайте его назад в грязь, если он из нее выбрался.