— Да, так мы и сосчитали, — полдесятины пшеницы! — сказал чиновник, делая вид, что не понимает слов Сафара.

— Но ведь и этот луг тоже относится к той же полудесятине. А вы, когда весной меряли, записали, что под люцерной у меня восьмушка. Значит, на пшеницу у меня из моей земли осталась тоже восьмушка.

Сафар повернулся к писарю:

— Прошу вас, прочитайте им бумагу о наследовании. Писарь посмотрел на эту бумагу, повертел ее в руках и снова сложил.

— Читайте, говорю, глухой вы, что ли?

— Ого! Он нас пугает! — сказал амлакдар Урман-Палвану. Урман-Палван, играя конем, подъехал к Сафару.

— Ты сперва думай, а потом говори, — сказал он, хлестнув Сафара по голове плеткой.

— За что такая несправедливость! — закричал Сафар. Крестьяне заговорили:

— Несправедливо это!

— Нечестно!

— Не по закону…

Сафар, взяв за узду коня Урман-Палвана, сказал:

— Староста, как перед богом, скажите: ваш отец брал у меня эту землю за полдесятины или меньше? У вас на руках должна быть и купчая, скрепленная печатью казия.

— Ты говори о настоящем, а не раскапывай старые могилы.

— Когда вы копаете для меня новую могилу, простительно копнуть старую, чтоб уцелеть. Сколько лет записывали вы на меня лишнюю землю и разоряли мой дом? А если я спрашивал, вы кричали: «Покажи бумагу, твоим словам я не верю». Вот она! Я обшарил все углы, пока ее нашел. Почему ж теперь вы ее не читаете? А когда я говорю: «Читайте», вы не только не читаете, но бьете меня. Это справедливо, что ли? Вот она у писаря, читайте!

— Господин! — тихо сказал Урман-Палван амлакдару. — Весной, во время определения подати с люцерны, вы определили это поле в полторы восьмых. Ладно, пускай пропадет, запишите и это поле за полторы восьмых.

Чиновник взглянул на амина. Амин одобрительно кивнул. Чиновник повернулся к писарю:

— Пишите!

— На чье имя?

— На Сафара Шади.

— Сколько?

— Полторы восьмых.

— Неверно! — крикнул Сафар.

Со всех сторон крестьяне заворчали:

— Неверно! Нет там столько.

— Неверно!

— Неверно!

— Пишите! — сказал амлакдар писарю. — Если б вы записали даже одну восьмую, они все равно закричали бы: «Неверно!»

Кто-то из крестьян засмеялся:

— И вор плачет, и обворованный плачет.

Крестьяне засмеялись. Амин тоже засмеялся недобрым смехом.

Амлакдар нахмурился.

— Какая с него подать? — спросил писарь у амина.

— От семидесяти пудов урожая три десятых доли эмира да одна десятая доля вакфа. [72]

Сафар опять закричал:

— Да где же это видано, чтоб с четверти десятины собирали такой урожай? Этакого урожая ни отцы наши, ни деды никогда не видывали!

— Если бог захочет, четверть десятины даст вам и семьдесят пудов.

— Ну, на моем поле бог этого не захотел. А чтобы зерно не с земли, а с неба к нам сыпалось, такого урожая мы еще не собирали.

— Ты что ж, отрицаешь могущество божие? — спросил, заволновавшись, мулла Науруз.

— Если вы верите в его могущество, зачем же вы ездите с начальником и лижете ему зад? Идите, ложитесь в тени мечети, корм вашему коню просыплется с неба через дырку в потолке, а лепешки вкатятся к вам через окошко.

Сафар опять повернулся к амлакдару.

— Куда б вы ни пошли, везде одинаково — два раза по пятнадцати будет тридцать. Одна восьмушка даст один урожай, а две восьмушки — другой. Хоть вы и записали мою землю за полторы восьмушки, а ее здесь всего одна. Да и полить ее я не смог, как надо.

— Это твоя вина! — сказал амин. — Почему не полил? Надо было полить!

— Потому что, когда дошла до меня очередь, Урман-Палван отвел всю воду к себе в сад. Тут не один мой посев, и у многих других из-за этого сгорели поля.

— Осел! — сказал Урман-Палван Сафару и повернулся к чиновнику: — Этот голодный «силач» один раз раскрыл рот, и язык его раскачался. Надо ему укоротить язык, чтобы другим не было повадно. А не то мы десять дней будем ездить по полям этого селения.

Амлакдар охотно согласился й приказал:

— Ну-ка, подвесьте его на дереве. Пусть мозги его вернутся на место.

Два стражника соскочили с седел, схватили кричавшего Сафара, связали ему руки и поволокли к дереву. Урман-Палван, повысив голос, распорядился:

— Не на то дерево! Не на тенистый карагач, там слишком прохладно. Подвесьте-ка к шелковице, вон к той, с обрезанными ветками, чтоб он почувствовал зной этого дня и мозги б у него закипели, тогда ум его вернется на свое место.

Когда люди амлакдара хотели войти на участок, соседний с участком Сафара, амин сказал:

— Эта земля, должно быть, принадлежит старосте?

— Да, это моя! — подтвердил Урман-Палван.

— Тогда пускай она и останется ему его долей. Пойдем дальше.

— А ячмень по ту сторону вашей пшеницы, это тоже ваш? — спросил один из людей у старосты.

- Нет, это Гулам-Хайдара. Вот этого! — ответил Урман-Палван.

— Пусть эта земля останется за муллой Наурузом, после жатвы и молотьбы часть урожая, положенную под налог, получит мулла Науруз.

— Измерьте, господин! — попросил Науруз. — Глаза этого Гулам-Хайдара мне кажутся беспокойными. Пока ее сожнешь да еще смолотишь, он половину украдет. Что я тогда возьму с него?

— Чтоб тебе подавиться ею, злодей! — сказал Гулам-Хайдар, но негромко.

— Если ее измерить, она войдет в эмирскую опись и вам не достанется, — сказал амлакдар.

Эмирская опись — большой свиток бумаги, в котором отмечали налоги с записанной в этот свиток земли. Свиток скручивали трубочкой и так хранили.

Урман-Палван сказал:

— Если глаза этого человека неспокойны, ваши-то на месте. Следите, стерегите, а потом и соберите урожай. Не правитель же наш будет убирать и ссыпать его в ваш амбар. Если б он оставил это мне, я брал бы все до последнего зернышка, сам и обмолотил бы его.

— Мы вам оставим какое-нибудь поле побольше, не огорчайтесь, Палван! — успокоил его амлакдар.

— Благодаря милости его высочества и вашей мне здесь много принадлежит. Могу ли я расстраиваться из-за такой мелочи?

Все всадники двинулись в другую сторону.

— От этого ячменя пусть и мне оставят одну десятую, как долю вакфа! — сказал арендатор вакуфных земель [73], следуя за всадниками.

Сафар, подвешенный под мышки на дереве, закричал:

— Эй, писарь, верни же, наконец, мне мою бумагу! Писарь принялся было шарить в своей папке.

Но Урман-Палван сказал ему:

— Не надо. Порвите эту бумагу, а иначе он каждый год будет вытаскивать ее и скандалить.

Всадники удалялись. Проехали мимо Сафара. Скрылись в пыли. А Сафар все еще кричал им вслед:

— Моя бумага! Отдай мне ее, мою бумагу!

4

Осмотрев земли в Балаи-Руд и в Коко, амлакдар поехал на берег Джилвана.

Джилван не был таким полноводным, как река Шафрикан. Он казался сырой тропинкой, уцелевшей в пустыне после дождей.

И посевы вокруг Джилвана казались пустыней. Пшеница росла редкой и чахлой, колосья поникли, и зерна не наливались. Дыни и арбузы родились мелкие. Маш и фасоль сгорели на солнце прежде, чем расцвели.

Едва амлакдар остановил своего коня на берегу Джилвана, его окружила толпа босых, полуголых людей.