Всадников молча подпустили на расстояние выстрела. Тогда послали им навстречу первый залп. Степь окуталась густым облаком пыли.

Противник остановился и откатился назад.

В поле осталось лежать несколько человек да две-три лошади.

В это время к командиру подбежал рабочий:

— Приток воды из Зеравшана прекратился. В хранилище воды мало. Как быть?

После этого сообщения со всех сторон раздались голоса:

— Воды принесите! Воды!

— Сестрица, дай воды… Командир сказал:

— Товарищи! Воду расходовать бережно! Пока вокруг много чистого снега, утоляйте жажду снегом. Воду беречь!

Вскоре со стороны пустыни раздались крики:

— Бей! Бей!

Снова они мчались с трех сторон, нахлестывая и торопя лошадей, а следом за конными, поотстав, беспорядочно бежали пешие. Противника подпустили еще ближе.

Когда уже можно было разглядеть их лица, командир скомандовал:

— Пли!

Большая часть пуль нашла свою цель.

Противник снова шарахнулся назад. Вслед ему дали еще залп. В поле осталось лежать много людей и несколько лошадей. Так продолжалось до вечера.

Когда сумерки сгустились настолько, что человек не мог рассмотреть человека, всадники исчезли. Они поехали по ближним деревням отдохнуть и собраться с силами.

За это время и на заводе отдохнули, поели, а едва рассвело, снова в пустыне закричали:

— Бери! Бей! Бери!

Но и в этот день нападающие ничего не добились. Нападали они осторожнее, подъезжать близко боялись. Поэтому потери их в этот день уменьшились.

Но на третий день ухудшилось положение на заводе. Патронов осталось мало. Чувствовалась нехватка в еде, запасы воды подходили к концу.

После короткого совещания заводского комитета командир сказал:

— Товарищи! До сего дня к нам не пришли на помощь ни со стороны Самарканда, ни из Кагана. Никого нет. Если мы здесь останемся, нас всех перебьют. У нас есть вагоны на станции. Паровоз есть. Поэтому приказываю: ночью всем погрузиться. Поедем на Самарканд.

Несколько человек запротестовало:

— Мы будем биться до конца!

— Мы не оставим бухарских революционеров, осажденных в Кагане!

— Бессмысленно! — ответил командир. — Патронов у нас хватит часа на два, не больше. Запасы продуктов и воды на исходе. Их тоже не хватит на весь день. Наша напрасная смерть бухарским революционерам не принесет пользы ни на грош. Они там еще могут держаться, а мы уже нет.

Выступил начальник станции:

— Товарищи! У нас есть только два вагона и один паровоз. Остальной состав, еще когда была связь с Каганом, ушел туда, в распоряжение Колесова. Воды так мало, что паровоз можем снабдить только до Зияуддина, да и то едва ли хватит. Чем больше задержимся, тем меньше останется воды.

Командир приказал:

— По вагонам!

Народ пошел к вокзалу. Женщины заметались между станцией и поселком, пытаясь захватить из дому кое-какие пожитки.

В это время, остервенев и набравшись смелости, противник появился снова и подошел ближе, чем раньше.

Его опять отбили. Налеты стали чаще, но напасть на поезд эмирские бухарцы все же опасались.

Наконец все погрузились. Вооруженные рабочие легли на крышах вагонов, стали на паровозе. Паровоз дал гудок. Поезд тронулся.

Но не проехали и полуверсты, как пришлось остановиться: путь оказался разрушенным, шпалы сожженными, а рельсы отброшены или оттащены далеко в сторону.

Рабочие сошли и, не теряя времени, принялись разбирать оставшийся позади путь. Поднятые рельсы и шпалы положили впереди. Состав снова двинулся вперед.

Так двигались всю ночь. Пройдя по новому пути, возвращались, разбирали, стелили впереди, двигались снова.

И всю ночь сзади полыхало алое пламя пожара, вскидывая высоко в небо искры. Горел кызыл-тепинский завод.

Когда отступавшие из Кагана под охраной отряда Колесова, так же поднимая пройденное полотно и стеля его впереди, добрались до Кызыл-Тепе, они увидели, что на станции не осталось ничего, кроме развалин да дымящейся золы от сгоревшей станции. Не было и воды, в которой они очень нуждались.

После долгих поисков обнаружили водоем на заводском дворе. В нем оставалось немного грязной воды. Ее всю вычерпали в паровоз.

Тогда на дне водоема обнаружили трупы людей, брошенных туда со связанными руками и ногами, к которым были привязаны куски железа.

Это были рабочие, не успевшие или не захотевшие уйти вместе со всеми. Они попали в руки противника во главе с Кали-Султаном, [117]Урман-Палваном, Хаитом-амином, Бозором-амином и Абдуллой-хозяйчиком.

9

В глухой степи между Нур-Атой и Шафриканом в казахской юрте, потрескивая, горел костер.

Несколько человек, окружив костер, отогревали иззябшие руки и ноги.

Один из сидевших встал и вышел наружу посмотреть на небо.

По ночному небу низко ползли тяжелые черные тучи, он вернулся в юрту и сказал:

— Как же казах найдет дорогу? В небе — ни звездочки. Не миновать нам беды, — собьется он с дороги и заведет нас либо в Нур-Ату, либо в Шафрикан.

— Другого ничего нам не придумать. Придется довериться казаху и положиться на волю божью! — ответил один из них.

Замолчали, слушая, как трещит хворост в огне.

Булькнула вода, закипая в чугунном кувшине. Временами шелестел ветер, и костер шарахался, словно от удара.

Невеселая тишина зимней недоброй ночи. Вошел казах и принес пресную, испеченную в золе лепешку и чайник с пиалой.

— Вот вам, пейте чай, покушайте хлеб, а я дойду до соседней зимовки за лошадьми и ослами. Тогда и поедем.

— Через сколько ж часов мы доберемся до Джизака?

— А я ваших часов-масов не понимаю. Одно скажу: если в полночь выедем, завтра я вас выведу из владений эмира и приведу на землю большевиков.

Казах ушел. Чай был заварен. Юноша сел у входа, чтобы, разлив чай, снова налить в кувшин воду. Наполнив пиалу, юноша первую протянул самому старшему из сидящих, которому было лет семьдесят, и сказал:

— Ага, расскажите нам что-нибудь, чтоб не думать о том, что может случиться завтра.

— Ничего не случится, чего не предопределено богом и не написано у нас на лбу! — ответил третий.

По мусульманским преданиям, судьба человека предопределена заранее и со дня его рождения невидимыми письменами начертана у него на лбу.

Старик поставил перед собой горячую пиалу и как бы нехотя вспомнил:

— Поэт Бобо Тахир Лури [118]сказал:

Вам понятны станут эти стихи, если признаюсь, что сам не знаю, о чем сожалеть, — о жестокости ли кровожадного эмира, или о безрассудстве и недомыслии, с которыми неразлучны действия младобухарцев, или печалиться за судьбу жены и детей, оставшихся у палачей эмира; печалиться ли, что на склоне дней своих беглецом скитаюсь в этой пустыне? «Если бы злой недуг меня лишь один постиг!»