Но аромат духов, шелест бухарского шелка, нежные быстрые руки, тронувшие его распахнутую грудь, сразу окружили и одурманили его.

— Кутбийа! Ты до сих пор здесь? — Сердце его билось, готовое вырваться из груди и взлететь вверх, как голубь.

— Где же мне быть в эту ночь? В такую ночь, когда решается, что ждет меня — жизнь или смерть, счастье или горе, — куда я пойду в эту ночь? Я тебя ждала, чтоб ты мне ответил. Желанный ответ — жизнь. Нет — тогда могила!

— Пусть в могилу отправляются твои отец и мать и все наши классовые враги! А ты, отдавшаяся сердцем нам, достойна цвести в цветнике социалистической жизни!

Услышав это, Кутбийа вскрикнула:

— Желанный ответ! — и прижалась к нему. Хасан обнял ее.

— Уйдем, здесь нас увидят.

Он повел ее в темноте под низкими ветвями раскидистых зацветающих деревьев.

Теми же узенькими улицами они вышли в степь.

Бок о бок, рука об руку, безмолвные, прислушиваясь к биению своих сердец, они шли, овеянные прохладным, весенним, ароматным ветром.

Они опустились на землю под черным покрывалом старого карагача.

— Ты обещала ждать меня в чайхане. Почему ж оказалась на улице?

— Я до конца вашего собрания сидела в чайхане. А когда туда пришел народ, вышла на улицу, чтоб никто не видел нашей встречи. Почему ты так долго не шел?

— Я вышел вместе с Фатимой. Наш враг не дремлет. Я не мог отпустить ее одну по ночной улице. Я ее проводил и пошел к тебе.

— Ты все еще не разлюбил ее?

— Я ее не любил, поэтому не мог и разлюбить.

— А все говорили, что ты ее любишь.

— Правильно, люблю, но как товарища по работе и по убеждениям. Когда надо, я всегда готов ей помочь в любом деле. Но жениться на ней не собираюсь.

— Она мне не нравится.

— Это потому, что ты дочь кулака и мещанка. А она — дочь труда и комсомолка. Тебе до нее — длинная дорога. Когда ты со мной перевоспитаешься, привыкнешь работать, отбросишь мещанские привычки, тогда оценишь Фатиму, полюбишь ее…

Кутбийа спросила грустно и озабоченно:

— Хорошо, постараюсь. Но какой же ты мне дашь ответ?

— Я решил с тобой жить! — просто и твердо сказал Хасан. — Но условия прежние.

— Какие?

— Начисто порвать связь с отцом и с матерью, забыть о них. Второе: если понадобится, рассказать все деловые тайны родителей. Не мне, нашему коллективу. Третье: бросить свои мещанские привычки, стать моим товарищем по работе.

— Хасан, мой милый! — Она обняла его за шею, потянула к себе. — Я для тебя, Хасан, для твоих черных глаз, для твоих густых бровей, для этих сильных рук, для всего тебя я готова кинуться в кипящий котел, в пылающий костер, в речные водовороты. Твои условия легче водоворотов, костров и котлов, как же мне не принять их? Я согласна, Хасан!

12

Началась весенняя посевная 1933 года.

В прозрачном воздухе, ясном, как горная вода, текли прохладные струи легкого ветра. Пахло из садов едва раскрывшимися цветами абрикосов и молодой листвой. И этот свежий нежный аромат ветра смешивался с густым, уютным запахом свежевспаханной земли.

На колхозных полях было людно и оживленно.

Колхозники, разделенные на бригады, работали каждый на своем участке. Бригады, прикрепленные к определенным участкам, любовно возделывали свою землю, соревнуясь одна с другой.

Тракторы шумно и неустанно двигались в разных местах обширных полей, как маневровые паровозики на станциях.

Дымок тракторов всплывал, поблескивая, как резвая рыбка, в небо и тотчас исчезал в его просторе.

Жаворонки шныряли по бороздам, разыскивая червей и зерна, вдруг взмывали вверх, словно вздернутые к небу невидимой струной, на мгновение повисали высоко-высоко, трепеща крыльями и заводя песню, а затем падали с этой песней, то вдруг останавливаясь в своем падении, то снова сближаясь с землей, и, коснувшись земли, смолкали.

Где-то в дальнем саду куковала кукушка.

Муравьи вытаскивали из своих складов остатки зимних запасов, чтобы проветрить их на пригреве.

Все жили большой радостной, весенней заботой.

Небольшие неровные участки земли — наследство, полученное колхозом от единоличных хозяйств, — в этом году впервые потеряли свои давние, древние очертания. Тракторы прошли по всему огромному полю из конца в конец, и ровные борозды протянулись там, где еще недавно хозяин крошечного надела ограждал свои владения от соседа.

На одном из участков бригаде колхозников было дано задание мотыгами разровнять землю.

На один из бугорков, присев отдохнуть, колхозники положили свои мотыги и разговорились.

— От русских рабочих мы получили тракторы. Избавили они нас от тяжелой работы. Хорошо бы теперь получить нам такие машины и для боронования земли. Нам еще легче стало бы.

— Если они придумали трактор, то и такую машину придумают непременно. Трактор за день пашет столько земли, сколько на паре быков не вспашешь за десять.

— Трактор не только тем хорош, что пашет быстро, а и тем, что глубоко пашет.

Бритый человек, в куртке и в военных брюках, усомнился, закручивая вверх усы:

— А какой толк от этой глубины? Ну, перевернет он пласт кверху дном, а земля-то все та же.

— А толк тот, что ни прошлогодние корни, ни стерня не засоряют нового поля, а попадают вглубь. Там перегнивают, удобряют землю, питают молодой посев, а поле наверху становится чистым.

— Что попусту говорить, всякий видит пользу от машин! — сказал один из колхозников.

Но бритый упрямился:

— Знаю одно: сеялки ни гроша не стоят. Я в прошлом году сеял сеялкой. Сеял-сеял, а всходы вышли редкие. И меня ж еще обвинить вздумали. Слава богу, Шашмакул заступился, а то под суд бы попал. С тех пор я от сеялок держусь подальше, к мотыге поближе.

— Что-то ты не то говоришь. Руками никогда ровно не посеешь. После ручного сева нельзя применять культиватор, а после сеялки и культиватор пойдет, и простой мотыгой работать легче.

Один из колхозников вспомнил:

— Бывало, Сийаркул-ака говорил: когда на поля выйдет много разных машин, станут колхозные поля похожи на фабрики и на заводы. Я однажды с Сийаркулом ездил на хлопковый завод. Там всю работу выполняют машины. Очищают хлопок от семян. Очищенный хлопок прессует и связывает в тюки машина. Если и на поле все работы будут выполняться с применением машин, пожалуй, действительно наши поля будут как заводы и фабрики. Машины увеличивают урожай, колхозы при добрых урожаях стали большевистскими, а колхозники зажиточными!

— Это я знаю. Сийаркул говорил, что партия призвала и к машинизации сельского хозяйства. Теперь мы на прошлую жизнь смотрим, как с зеленой горы в черную пропасть.

— Вон и женщины-то наши, как муравьи, трудолюбивы. Работают на поле рядами! А прежде они знали только котлы, посуду, шитье.

Нор-Мурад, пятидесятилетний пионер, раньше всех усевшийся на бугорке для разговора, долго ждал для себя подходящей темы.

Теперь он живо заговорил:

— Женщины! Моя старуха, бывало, меня обманывала. Если решала что-нибудь себе купить, то потихоньку откладывала из того, что я давал ей на еду. За это ей от меня и попадало. А теперь, в прошлом году, я едва-едва заработал сто трудодней, а она — полтораста. Купила все, чего ей не хватало, а я и сказать ничего не могу: на домашние расходы дает наравне со мной. Мне и жить легко стало, и жена ходит веселая.