— Ну молодец!

Сафар подошел к очагу и, достав одну фасолинку, попробовал. Потом подбросил еще пару веток.

— Почти готово! — сказал он и вернулся к Гулам-Хайдару.

— Берите же хлеб, брат Сафар.

— Ешь сам. Я и фасоли нахлебаюсь.

— Берите, говорю. Хватит обоим. Говорят, сорок человек прокормились одной изюминкой.

Шади сходил за котелком и присел напротив Гулам-Хайдара. Оба они принялись поочередно хлебать одной ложкой. В это время на дороге из Махаллы показался человек, направлявшийся к ним.

— Похож на Эргаша, — прищурился Гулам-Хайдар.

— Подойдет, тогда увидим! — ответил Сафар.

— Он самый! — решил Гулам-Хайдар, черпая похлебку. Пока они черпнули раза по два, Эргаш подошел. Поздоровались, справились друг у друга о здоровье. Усадили Эргаша поесть похлебки.

Не успели они приняться за нее опять, как со стороны Кара-хани послышалось ржание лошадей.

— Пришла саранча! — сказал Гулам-Хайдар, и все посмотрели в ту сторону.

По дороге, поднимая пыль, ехало человек двадцать или двадцать пять.

— Эх, так в котле и остынет наша похлебка! — пожалел Сафар, вытирая рот.

Всадники приблизились.

Впереди ехал, погоняя коня, Урман-Палван.

Он раньше всех подъехал к дереву и, увидев Эргаша, спросил:

— Ты, раб, зачем здесь?

— Пришел узнать, когда вы приедете к нам.

— Это негодяи рабы тебя подослали, сказав: «Если мы сами не будем стоять в поле, Урман-Палван обсчитает нас». Иди собери их. Когда мы тут установим подать, поедем к вам на берег Джилвана, — сказал раздраженно Урман-Палван.

Эргаш ушел.

Подъехал амлакдар, сопровождаемый своей челядью. Урман-Палван, поклонившись, краем глаз указал ему на котел с похлебкой.

Начальник наклонился с седла над котлом.

— Воры, вы жрете урожай сырым, неспелым, раньше, чем будет установлена доля повелителя нашего! Вы обворовываете эмира нашего? А?

Крестьяне, увидевшие амлакдара, собрались под деревом, вслушиваясь в его слова.

— От бедности, господин! — громко сказал Урман-Палван, стараясь, чтобы эти слова услышали крестьяне. — Из-за горсти фасоли не оскудеет и не разбогатеет казна эмира нашего.

Кто-то из крестьян шепнул побледневшему Гулам-Хайдару:

— Ишь, Урман-Палван норовит показаться нашим заступником, старая лиса.

Один из всадников, увенчанный большой белой чалмой, ответил Урман-Палвану:

— Ваши слова великодушны. Но в книгах сказано: «Доля государя равна доле сироты». Без разрешения амлакдара, которого назначил сам государь, назвав его своим представителем, ни одной соломинки нельзя трогать, даже если она очень нужна.

— Эту недостачу мы накинем при определении налога на фасоль и горох, — сказал Урман-Палван, обращаясь к большой чалме, — а пока мы, если угодно, осмотрим ячмень и пшеницу.

— Поезжайте впереди! Показывайте! — сказал амлакдар Урман-Палвану.

Урман-Палван тронул коня. Следом поехали остальные. Крестьяне пешком побрели за ними вслед.

Со всех сторон подходили крестьяне, у которых были, посевы на этих полях.

— Кто это в большой чалме? — спросил Гулам-Хайдар у Сафара, когда они спешили вслед за всеми к своим полям.

— Его зовут мулла Науруз.

— Что он среди них делает?

— Не знаю.

Другой крестьянин объяснил:

— Он занимается тем, что говорит: «Отрежьте отсюда». Если амлакдар захочет отрезать от какого-нибудь поля, этот мулла говорит: «Нет, нет, не отсюда, а вот там отрежьте. То место чувствительнее для крестьянина». За такую услугу он тоже получит пару мешков корма для своей лошади за наш счет.

3

Амлакдар со всеми спутниками проехал по полям, где клевер был готов к покосу, по посевам хлопка, только что окученного, по бахчам и огородам, где только что сделали грядки, чтобы поднять арбузы и дыни, по посевам гороха, льна и проса, топча копытами коней все, что попадалось им на пути.

Так доехал он до межи пшеничного поля.

Пшеница созрела. Колосья зарумянились, еле-еле держась на тонких стеблях, клонясь, покачиваясь из стороны в сторону и касаясь друг друга, издавали шелест, похожий на тихую песню.

Некоторые колосья, оттого что на них садились птицы, ломались и падали на землю.

Амлакдар, глядя на одно из полей, спросил:

— Чья пшеница?

— Того Шади, который ел фасоль! — ответил Урман-Палван.

— Мерьте, амин! [69] — сказал амлакдар, обратившись к сборщику податей.

Всадники разнуздали лошадей и пошли за амином. Тот, широко шагая, считал свои шаги. Разнузданные лошади, идя за хозяевами на поводу, с треском ломали и пожирали урожай, топтали переспелый хлеб, вбивали копытами в землю тяжелые

колосья.

— Саранча! — сказал Гулам-Хайдар. — Ну, прямо настоящая

саранча!

— Саранча в тысячу раз лучше их. Эти злее. Та ест, пока голодна, а насытившись, не топчет урожай. А эти топчут не потому, что голодны, а потому, что злы.

— Это дикие кабаны. Они жрут все, на что наступит их нога, они все норовят раздавить и разрушить. Если же ты слово скажешь не по ним, они и тебя съедят.

— Этот начальник всыпал мне сорок ударов палкой за то, что до его приезда я с собственного поля взял две мерки собственной пшеницы. [70]А теперь у себя на глазах позволил растоптать всю мою пшеницу. Это справедливо? — спросил Сафар, утирая рукавом слезы.

— И ведь оттого, что крестьянин съел горсть своей пшеницы, ни на одно зерно не беднеют ни казна эмира, ни доля чиновников, ибо будь тут хоть пустая земля, все равно скажет: «Здесь пятьдесят пудов урожая». И никто не посмеет возразить ему.

— Амлакдар делает это не затем, чтоб сохранить казну эмира, а чтоб еще больше задавить крестьянина, чтоб еще больше нас запугать, чтобы мы стали еще смирнее.

Погуляв по пшенице, всадники вернулись к меже. Писарь,

вытащив из-за пояса пенал, а из пенала перо, достал из-за пазухи листок бумаги и написал:

«Селение Махалла. Поле Коко…»

Он остановился, ожидая распоряжений.

— Ну, сколько там? — спросил амлакдар у сборщика податей.

— Примерно полдесятины, — ответил сборщик.

— Ой! Погиб я, разорился! — воскликнул Сафар, схватившись за голову. Он торопливо вынул из-за пазухи какую-то тряпку и закричал чиновнику: — Это поле вместе с лугом, который рядом, и вместе с той полудесятиной, что рядом с ними, — все это вместе составляло одну десятину! Это переходило от деда к отцу и от отца ко мне. Вот бумага. По ней я наследовал эту землю…

Бумага, протянутая амлакдару, от времени развалилась на клочки. Но чиновник взял ее от Шади, передал писарю и спросил:

— Что ты хочешь доказать? Ты же сам сказал, что у тебя десятина, а наш амин засчитал ее за полдесятины. Чего же ты кричишь?

— Да падут на мою голову все ваши беды, господин-бек! [71]Я еще не договорил. Эта десятина состоит из четырех участков, а тут только один участок.

— Кому это известно? А почему не две десятины у тебя?

— А потому, что в этой бумаге вся моя земля указана как одна десятина. И объяснил:

— Когда умер мой отец, на похороны я задолжал у старосты, вот у отца нашего старосты, приказчика Абдуррахима-бая, и в погашение долга отдал ему полдесятины. Бай позвал землемера, ублаготворил его, и тот своими шагами отмерил ее так, что отхватил намного больше. Ну, ладно, считайте, что тут полдесятины.