«Я хочу вспомнить, — думает Юсефин, — но не помню ничего. А хочу ли я вспомнить? Ведь все это было, и неважно, помню я или нет. Скоро меня отпустят домой. Я лягу на веранде и постараюсь вспомнить. Буду шептать сама себе: „Вспоминай. Вспоминай, вспоминай!“»

Земля надо мной — есть ли у нее воспоминания?

Я знаю, почему я сейчас здесь.

Знаю, где я.

Я Тереса.

Должно быть, наверху ночь. Не слышно голосов купающихся.

А я просто ночую здесь, так ведь?

Как это получилось?

Почему я ночую здесь?

Какие вижу сны?

Во сне в комнате звучит голос Туве:

— Береги себя, мамочка, я скоро вернусь.

Из тайного угла в спящем мозгу Малин этот голос произносит те слова, которые она хочет услышать.

— Скоро я буду дома.

Что бы я делала без тебя, Туве?

Без вас?

И вот Туве стоит возле ее постели, протягивает руки, и Малин уже готова обнять ее, но тут дочь снова почти исчезает, ее худенькое тело кажется прозрачным, как голограмма, смутное видение, за которое цепляются память и тоска.

Возвращайся домой, дорогая.

Обещай мне, что ты не исчезнешь.

Пятнадцатое июля, четверг.

Шестнадцатое июля, пятница

Должно быть, это барсук бродит там, на опушке темного леса.

Сосны и березы стоят по стойке «смирно», легкий ночной ветерок с Балтийского моря обдувает скалы и островки архипелага.

Что ты там выкапываешь?

Что-то зарыто в землю? Или ты просто ищешь путь в свою нору — в те извилистые подземные ходы, которые считаешь своим домом?

Белая спина с черными полосками. Завывание. Что таится в лесу?

Карим Акбар сидит на крыльце дома, который семья сняла на три недели. Шхеры Святой Анны, Коббхольмен. На лодке переезжаешь от мостков на острове Тэттё — и ты среди безбрежного шведского покоя. В этом году жарче, чем когда бы то ни было.

Семь тысяч в неделю.

Все на шведский манер. Угольки еще не остыли после приготовления еды. Собственные мостки, с которых открывается вид на фьорд, откуда путь лежит дальше в море. В домике спит семья — жена и восьмилетний сын. Для мальчика здесь просто рай, а мне давно пора лежать рядом с женой, но хочет ли она моего присутствия?

Иногда его охватывают сомнения. Возникает ощущение, что такой жизни и такого мужа ей недостаточно. Хочется чего-то большего. Она ничего не говорит об этом, но он ощущает ее отстраненность, замечает отсутствующий взгляд, когда приходит к ней.

«Дурная голова ногам покою не дает, — думает Карим. — Черт-те что происходит в городе! Я должен навести порядок».

Две девушки, и одна из них исчезла.

И еще Свен Шёман на телеэкране — вспотевший лоб, волосы дыбом.

Голос Даниэля Хёгфельдта:

— Вы считаете, что Тереса Эккевед жива?

Мнение Свена по этому вопросу отражается в его глазах и не совпадает с тем, что он произносит вслух:

— Мы уверены, что она не умерла.

Черт подери, Свен: мы уверены, что она жива!

Новости. Телекамеры.

«Это хороший повод, чтобы показать себя, — думает Карим. — Но домик тут такой чудесный, в нем так хорошо отдыхается. Разве все эти слова и картинки не стоят мне поперек горла? Когда все это произошло? Я даже не начинал писать свою книгу. Не могу заставить себя быть политкорректным, а тогда лучше и не браться за перо. Барсук бродит в лесу. Я хочу туда, к девушкам. Что-то пришло в движение. Что-то темное. И я хочу быть там, чтобы вытащить его на свет божий».

Шашлык никак не может успокоиться в животе, подгоревшие куски баранины рвутся наружу.

Янне проснулся рано — пришлось бегом бежать в туалет. Вчерашний ресторан — самый худший за всю поездку. Разваренный рис, плохое мясо, но Туве вроде бы понравилась каракатица. Девочка спит. У них в номере две кровати шириной по девяносто сантиметров, стоящие прямо на белом каменном полу. Алюминиевые перила балкона по-прежнему теплы от солнца, когда Янне опирается на них, а море всего в ста метрах — туда ведет улица с пабами, сувенирными магазинами, ресторанами и храмами. Балийцы в своих красочных нарядах, кажется, не очень переживают по поводу эксплуатации, воздух тяжелеет от запаха благовоний, когда они проходят своими религиозными процессиями, смысла которых он не понимает.

Но такова местная цивилизация, и раннее балийское утро такое теплое. Вино, которое он выпил за ужином, взбудоражило нервную систему, и теперь сон не приходит.

Окна в ресторане отеля темны.

Огни бассейна погашены.

Из бара доносится слабая музыка, но так тихо, что не заглушает дыхания Туве.

Он думает, что она дышит во сне в точности так же, как и Малин, — медленно, стабильно, но ритм то и дело прерывается покашливанием, не тревожным или мучительным, а облегченным, словно что-то внутри обрело свой истинный голос.

Ночное тепло здесь совсем другое, чем в Африке.

Тропическая ночь в сезон дождей — с ней ничто не сравнится. Когда дождь стоит стеной, и ты физически ощущаешь, как у тебя на коже растет плесень, а барабанящие капли не могут скрыть зло, которое бродит в поисках тебя — движется среди листьев, насекомых, деревьев.

Что-то всегда встает между людьми. Религия — как в Боснии. Клановая принадлежность — как в Руанде. И всегда политика, деньги, намерения и провокации.

А потом приходят такие, как я, — добровольные уборщики чужого дерьма, те, кто появляется сразу после катастрофы.

Такое случалось не раз, недавно и очень давно. Чьи-то пути скрещиваются в какой-то момент истории, и все меняет свое направление. Вспышка насилия — и с этим ничего не сделаешь.

Теплый ветер дует ему в лицо. Африка.

Холодный ветер. Балканы. Сырой пронизывающий холод, который навсегда останется в памяти.

Ее голос, только что звучавший в телефоне, сквозь помехи плохой связи. Тот же самый надоевший спектакль, как и много раз до того, слова, которые они произносят, ничего толком не говоря.

Малин, что я тебе сделал? Что мы такого наделали? Чем мы занимаемся?

Пора кончать эти игры, начать жить всерьез.

Янне уходит с балкона в комнату, ложится в свою постель. Прислушивается к дыханию дочери.

Малин снится холодный ветер, пронизывающий плотно утрамбованную землю, и маленькое-маленькое существо, которое скулит и просится к ней на руки.

Снится большое пространство, состоящее из неба и курчавых кучевых облаков.

Снится, что она плывет в море возле Туве и Янне, а рядом плывет четвертый человек, без лица, но не страшный; он скорее воплощение всего хорошего и человечного — по крайней мере, в светлом летнем сне.

Жена Свена Шёмана Соня смотрит на своего мужа. Видит его живот, вываливающийся на матрас, глубокие морщины на лице, слышит храп, который становится все громче с каждым годом, с каждым лишним килограммом, оседающем на талии. Но вот ведь чудо — она смирилась с этим храпом, ставшим частью ее, их жизни, их самих.

Она имеет обыкновение просыпаться около трех.

Лежит неподвижно и смотрит через щель в задернутых шторах на сад за окном, на его очертания, такие разные в зависимости от времени года.

Летом темнота — понятие относительное. Деревья — яблони, груши, сливы — различимы отчетливо, и никакая фантазия не может увидеть в них ничего другого.

Она притворяется спящей, когда он на цыпочках выходит из комнаты, чтобы спуститься в мастерскую в подвале. Она знает: ему важно думать, будто она спит, он никогда не оставил бы жену одну в постели, если бы заметил, что она проснулась.

В июне он купил себе новый токарный станок. Много будет сделано ваз. Он начал продавать их в магазинчике изделий народных промыслов возле дворца.

В августе они поедут в Германию. Свен не хочет — с годами он все тяжелее на подъем, ее же все больше тянет поездить по миру.