Так жарко, что невозможно пошевелиться.

Тридцать восемь, тридцать девять, сорок. И вот позавчера поставлен абсолютный рекорд для этих мест — на метеостанции Мальмслетта зарегистрировано сорок три целых и две десятых градуса.

«Беспрецедентная жара!» «Все прежние рекорды побиты». «Это лето не сравнимо ни с одним другим» — в заголовках газеты «Эстгёта корреспондентен» отражаются завидные веселость и энергия, никак не соответствующие вялому темпу жизни города в целом.

Мускулы протестуют, пот течет ручьями, мысли путаются, люди заняты поисками тени и прохлады, город вместе со всеми жителями впал в дремоту. В воздухе повис запах пыли и гари, но не от лесных пожаров — это запах травы, которая выгорает на солнце, не воспламеняясь.

Ни капли дождя с самого праздника летнего солнцестояния. [2]Крестьяне говорят о надвигающейся катастрофе, а сегодня газета опубликовала статью ведущего репортера Даниэля Хёгфельдта, где он берет интервью у профессора университетской больницы. Тот утверждает, что в такую жару рабочие, занятые тяжелым физическим трудом, должны выпивать от пятнадцати до двадцати литров воды в день.

О ком это он? Разве в Линчёпинге еще кто-то работает физически? Ведь здесь живут только люди с высшим образованием: инженеры, компьютерные гении и врачи. Во всяком случае, такое впечатление порой складывается, но сейчас этих людей в городе нет.

Глоток пива из третьего бокала заставляет Малин расслабиться, хотя на самом деле ей было бы полезнее слегка взбодриться.

Посетители паба потихоньку расходятся. Она чувствует, как одиночество разрастается, занимая все больше места.

Туве стоит в прихожей — восемь дней назад, с чемоданом одежды и книг, многие из которых специально куплены перед поездкой. Позади нее на лестнице маячит Янне, а на улице в своем «вольво» их ожидает его друг Пекка, чтобы отвезти отца и дочь в аэропорт Скавста.

За несколько дней до отъезда Янне попросил Малин подвезти их, но она соврала: сказала, что у нее срочная работа и она не сможет. Хотела держаться с Янне построже, выразить свое неудовольствие тем, что он из чистого упрямства тащит за собой Туве на другой конец света — на Бали.

Бали.

Эту поездку Янне выиграл в лотерее для муниципальных работников: герою-пожарнику — первый приз.

Для Туве это просто мечта, и для Янне тоже. Только отец и дочь. Это их первая настоящая совместная поездка, а для Туве еще и первая вылазка за пределы Европы.

Малин опасалась, что Туве откажется, не желая разлучаться надолго со своим парнем, Маркусом. Или что у родителей Маркуса есть свои планы на лето, в которые Туве тоже включена.

Но дочь обрадовалась и заявила:

— Маркус обойдется без меня.

— А я? Как же я без тебя?

— Ты, мама? Да для тебя это будет просто идеальный вариант. Ты сможешь работать сколько захочешь, не мучаясь угрызениями совести, что ребенок брошен.

Малин хотела возразить, но все слова, которые приходили в голову, казались какими-то тусклыми или, что еще ужаснее, неискренними. Разве мало было случаев, когда Туве приходилось самой готовить себе еду, одной укладываться спать, потому что очередное расследование требовало от Малин полной самоотдачи!

Объятия в прихожей — ровно неделю назад, сливающиеся на мгновение тела.

Твердая рука Янне на ручке чемодана.

— Берегите себя!

— И ты тоже, мама.

— Ты же знаешь, я всегда осторожна!

— Ну пока!

Три голоса произнесли одни и те же слова прощания. Потом возникла заминка, и опять все сначала. Янне принялся говорить какие-то глупости, и когда за ними захлопнулась дверь, Малин была в ярости — словно все чувства, бушевавшие двенадцать лет назад, во время их развода, разом нахлынули снова. Безмолвная злость, ощущение того, что слова бессильны что-либо выразить и все сказанное — не к месту.

Они не могут жить ни вместе, ни порознь. Проклятая любовь. Невозможная любовь.

Она отказывалась признаться самой себе, что уязвлена их отъездом — словно маленькая девочка, которую бросили те, кто обязан любить ее больше всех.

— Я приеду вас встретить! Созвонимся! — сказала она серой закрытой двери и осталась стоять одна в прихожей.

Они отсутствовали всего пять секунд, а Малин уже безгранично скучала по ним. Мысль о расстоянии, которое скоро будет их разделять, казалась невыносимой, поэтому она отправилась прямиком в паб. И напилась, точно как сейчас. Выпила текилы, как сейчас. Набрала номер на мобильнике, как сейчас.

В трубке раздался ясный голос Даниэля Хёгфельдта.

— Так ты сидишь в «Пулле»?

— Ты придешь или нет?

— Форс, успокойся! Я иду!

Два слившихся тела. Гладкая грудь Даниэля Хёгфельдта под ее ладонями, пальцы скользят от влаги. «Я помечаю тебя, — думает Малин, — оставляю на тебе свои отпечатки пальцев. Почему же у тебя закрыты глаза? Подними веки, посмотри на меня, посмотри на меня, ты заполняешь меня, я сейчас улечу, так открой же свои холодные зеленые глаза».

Их разговор в пабе десять минут назад.

— Хочешь выпить?

— Нет. А ты?

— Нет.

— Тогда чего же мы ждем?

Одежду они сорвали еще в прихожей. Церковная башня застыла в окне черным неподвижным силуэтом.

Звонили колокола, отбивающие два часа ночи, когда Малин помогала Даниэлю стащить белую застиранную футболку. Прикосновение жесткой чистой ткани, его кожа, жар которой она ощутила своей грудью, его слова: «Малин, не торопись! Потише!» — но тут все ее тело затряслось от спешки, ей захотелось до боли, и она шепнула ему:

— Даниэль, это срочно как никогда.

«Ты всего лишь тело, Даниэль, и не пытайся меня провести, я так легко не куплюсь».

Он втолкнул ее в кухню; изуродованные часы из «ИКЕА» отстукивали «тик-так», а черно-серый силуэт церкви высился за окном на фоне застывших от засухи ветвей.

— Вот так, — сказал он, а она лишь молча развела ноги, впуская его, — он был такой горячий и твердый, она откинулась назад на столе, разбросав руки, а чашка с недопитым утренним кофе соскользнула на пол и разлетелась на осколки.

Потом она оттолкнула его и, не говоря ни слова, направилась в спальню. Он пошел следом.

Она стояла у окна, оглядывая двор, улицу за ним, немногочисленные огоньки в окнах домов.

— Ложись.

Он повиновался.

Обнаженное тело Даниэля в постели, его член, устремленный ввысь чуть наискосок, к пупку. У окна — сейф с ее служебным пистолетом. Даниэль закрыл глаза, вытянул руки к изголовью кровати, а она выждала еще несколько секунд, пока мучительное желание не превратилось в настоящую боль, и лишь тогда шагнула к нему, снова позволила ему войти в нее.

Мне снится, что змеи снова ожили, где-то в другом месте. Я вижу, как девочка твоего возраста, Туве, идет среди черно-зеленых деревьев в ночном парке или в лесу возле какого-то озера с черной водой — или у голубой воды, пахнущей хлоркой. Вижу, как она ступает на пожелтевшую траву, а где-то вдали фыркает поливальный агрегат, орошая каплями только что подстриженные кусты сирени.

Туве, мне кажется, я вижу это наяву.

Все происходит у меня перед глазами, и я коченею от ужаса: некто неизвестный выскальзывает из укромного уголка в темноте, подкрадывается к ней сзади, валит на землю, и корни деревьев обвивают ее, впиваются в тело, как настоящие живые змеи, чьи туловища заполнены кипящей лавой.

Она кричит, но не слышно ни звука.

Змеи гонятся за ней по огромной равнине, когда-то плодородной, а ныне выжженной солнцем. Земля потрескалась, а в глубоких трещинах бурлит зловонная горячая тьма, словно кто-то жарко шепчет: «Мы уничтожим тебя, девочка. Иди сюда! Мы уничтожим тебя…»

Я кричу, но не слышно ни звука.

Это ведь всего лишь сон, правда? Туве, скажи, что это всего лишь сон.

Я протягиваю руку, ощупываю простыню рядом с собой, но там пусто.

Янне, тебя нет рядом, нет твоего горячего тепла.