— Куда вы, Малин? — крикнул им вслед Свен.

Но она не ответила, не хотела, чтобы они ехали туда всей толпой и наломали дров — если еще не поздно. Не хотела, чтобы Свен звонил недотепам-коллегам из Финспонга, кто знает, что они могут устроить?

Нет.

Теперь я, мы — против тебя.

Я знаю, где ты, Вера Фолькман, и знаю, почему ты делаешь то, что делаешь.

Твое безумие — горькое безумие. Ты веришь, что сможешь вернуть из мертвых свою сестру? Ее, вашу любовь? Твое безумие — красивое безумие. Но моя задача — положить ему конец, уничтожить его.

Это задача Янне. Зака. Но прежде всего — наша с тобой, Янне. У нас есть ребенок, и мы будем биться за него не на жизнь, а на смерть.

Малин сидит сзади, рядом устроился Янне, положив голову ей на плечо. Оба стараются не спать, обмениваются замечаниями по поводу мест, которые проезжают, чтобы убедиться, что Зак не заснул за рулем.

— Озеро Роксен в утреннем солнце так красиво.

— Монастырь Врета выглядит потрясающе.

— Сейчас мы прикроем эту лавочку.

Уже в машине Малин объяснила, что Вера Фолькман наверняка повезла Туве к своему отцу Стюре Фолькману, чтобы там поставить точку в этом танце смерти, который продолжался слишком долго и которого Линчёпинг с окрестностями никогда не забудет.

Они проносятся мимо монастыря Врета и полей для гольфа на скорости сто пятьдесят километров в час, оставив за собой пустой спящий Юнгсбру.

Они проезжают область лесных пожаров, где автомобили стоят рядами, видят пожарные машины, уезжающие прочь, в кабинах усталые мужчины с закопченными лицами; в глазах их отражается отчаяние, словно огонь и жар оказались сильнее, словно они собираются капитулировать и дать огню превратить все леса Эстергётланда в пустыню.

— Тебе хотелось бы туда? — спрашивает Малин, но Янне не отвечает.

Темно-красные обои. Скрипучий деревянный пол.

Он обездвижен. Ты скоро будешь здесь, на полу.

У меня все готово, сестра моя.

Чтобы ты могла восстать из мертвых.

Чтобы наша невинность могла возродиться в пылающей белизне.

Я в последнем приделе.

[В последнем приделе]

Впервые я, Стюре Фолькман, пошел на поводу у своей похоти в семнадцать лет.

В Энгельхольме, возле завода, стоял киоск, в котором она — ей было одиннадцать или двенадцать — покупала сигареты для своей матери.

У нее было белое платье.

Оно заканчивалось гораздо выше колен, и стоял жаркий день, почти такой же, как некоторые дни этого лета.

От киоска она шла по тропинке позади завода, и там цвели азалии, самые прекрасные, какие я когда-либо видел.

Я догнал ее.

Повалил.

У нее не было там волос, и я понимал, что это со мной в первый, но не в последний раз, что эту лавину уже невозможно остановить, и я прочел в ее испуганных глазах, что на самом деле ей понравилось, что она любит меня, как и все мои девочки, хотя некоторые из них потом свихнулись. Я держал кроликов в клетках, чтобы порадовать их. Девочки любят кроликов.

Ее белое платье обагрилось кровью.

Я шептал ей в ухо, держа пальцы у нее на горле:

— Ты будешь молчать об этом, иначе тебя заберет дьявол.

Стыд сильнее любви.

Стыд был моим лучшим союзником все эти годы. Удобнее всего, когда девочки жили у меня в доме, один Бог знает, как я возбуждался от скрипа половиц под ногами, когда шел по ночам к ним в комнату.

Они ждали меня с нетерпением.

Лежали без сна и ожидали меня, мои длинные ловкие пальцы, мое прекрасное тело.

Я был всегда очень осторожен.

Снимал с них одеяло.

Ласкал их нежную белую кожу.

Кровь, моя или чья-либо, меня никогда не волновала. Я дарил свою любовь всем тем девочкам, которые попадались на моем пути.

Ты проснулась, моя девочка, мой прекрасный летний ангел.

Мы уже здесь, в последнем приделе, и сперва ты увидишь, как я сделаю это.

Я забила в деревянный пол четыре больших гвоздя, привязала тебя к ним. Смотри в мою сторону.

Я сажусь рядом с отцом на его диван.

На мне маска, так что мое лицо лишено очертаний, я надела мои белые паучьи лапки, прижимаю ожерелье из когтей кролика к его щекам и рву его кожу, он кричит, старый пень, но на самом деле в нем уже не так много жизни осталось.

Ты отводишь глаза.

СМОТРИ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ!

И ты смотришь.

Она голая, на ее лице снова маска.

Голова болит, но Туве отчетливо видит эту сцену, понимает, что находится в затхлой квартире бог знает где и что женщина, совершенно голая, сидит рядом со своим отцом и собирается сделать ему что-то плохое.

Зачем?

Она кричит, чтобы я смотрела, но я не хочу смотреть, и она снова царапает ему щеки, и он кричит.

Она встает.

Ее тонкие белые хирургические перчатки мерцают в слабом свете.

Я не могу подняться.

Запах хлорки, которой мама обычно выводит пятна.

Мама, папа, торопитесь!

Я слышу, как она возится в другой комнате, выдвигает ящики, что-то разыскивая, и мужчина пытается кричать, но она заткнула ему рот тряпкой, как и мне.

Никто из нас не может подняться.

Никто из нас не может бежать.

Нож.

Старый кухонный нож, который мы с Элизабет мечтали вонзить в него, он сохранился — длинный грубый нож с бакелитовой рукояткой.

Я беру его из подставки возле мойки.

Держу в руке. Думаю о том, как неудачно все получилось с Софией Фреден. Я увидела ее, когда она работала в кафе в «Тиннисе» в прошлом году, и у нее была такая же походка, как у тебя, Элизабет, и по поводу нее я подумала, что если сделать все быстро и в одном месте, то мне удастся добиться желаемого результата за счет скорости и шокового эффекта, как при взрыве или бурной химической реакции. Я царапала и рвала ее когтями — она первая, с кем я попыталась это проделать, — но ничего не добилась. Кролики — всего лишь животные, их любовь бессмысленна.

Я отмывала ее дочиста прямо в парке. Работала очень быстро.

Но она повисла у меня на руках, когда я нажала на ее шею.

Она умерла, а ты не возродилась.

Но, дорогая сестра, я не сомневаюсь, что на верном пути. Теперь я знаю, чего не хватало.

Посмотри на меня в своем ожидании.

Вернись ко мне со своей любовью. Знай, что я тоскую по тебе.

В руке у нее нож.

Туве видит, как блестит лезвие, и женщина кричит «Смотри же!», садясь на диван рядом с мужчиной, который, как думает Туве, ее отец.

Она взмахивает в воздухе ножом.

Кричит:

— Это все ерунда!

И вонзает нож ему в грудь, в живот, еще и еще, его зрачки гаснут, глаза белеют, все тело дрожит, и она снова вонзает в него нож, еще и еще раз, и кровь течет рекой между его коричневым джемпером и серыми брюками.

Теперь он неподвижен.

А я в полном ужасе, но вижу все до мельчайших деталей.

Она берет его руку, мама.

Снова взмахивает ножом и отрезает ему пальцы, так что они валятся на пол, и кровь, мама, кровь.

Рука без пальцев падает на ткань дивана.

Она закончила с ним.

Поворачивается ко мне, мама.

Я бьюсь, рвусь, кричу, плачу.

Но ничего не происходит.

Если ты идешь сюда, поторопись.

Финспонг.

Часы показывают четверть седьмого, улицы маленького городка по-прежнему пусты. Зак неправильно поехал на развязке, чуть не сбил полусонного почтальона на велосипеде.

Центр.

Серые здания, павильон быстрой еды, деревья, расправляющие на солнце свои ветви, газоны и клумбы не такие ухоженные, как в Линчёпинге, но все же ощущение сонной идиллии так явно, словно маленький городок хорошо чувствует себя в роли спального района.

Однако что-то здесь происходит.