Роэзия смотрела на Иоланту.

Только сейчас она заметила, каким тяжелым и затхлым был воздух в потайной комнате рядом с криптой. Эта комната не обогревалась, как помещения под крышей, которые сохраняли жар и ночью. Здесь было холодно, как в подвале. Но пахло тут не копченой колбасой, маринованными овощами или осенними фруктами, а пылью и смертью.

— Ты... ты знаешь, где хроника?— наконец спросила она слабым голосом, чтобы отвлечься от того, что ей только что сказала Иоланта: что она знает, кто убил Софию, Катерину, Грету и Элоизу.

Иоланта продолжала смотреть на нее мягким, сочувственным взглядом, так, как смотрела на страждущих.

— Скажи, где! Скажи мне!

— Ах, Роэзия, — вздохнула Иоланта, забыв о всяком почтении. Роэзия этого и не заметила.— Лучше ты мне скажи! Разве тебе не лучше знать? Неужели ты и правда не помнишь?

Роэзия покачала головой, показывая, что она совершенно пуста. Правда заключалась, однако, в том, что именно в этот момент воспоминания ожили, прошли перед ее глазами яркой картиной, но так стремительно, что она не смогла отличить одно от другого. В них не было порядка, они не были отсортированы ни по времени, ни по месту. Одни картины относились к ее детству, другие — ко вчерашнему дню, к Нормандии и монастырю, к рождению детей и молитве об умерших сестрах.

Часы, дни, месяцы, разделявшие эти события, исчезли или сократились до мгновения, будто жизнь была не нитью с началом и концом, а спутанным клубком, где все повторяется по бесконечному кругу.

Роэзия без разбора потянула за одну из этих нитей.

И вытащила лицо Греты, язычницы с севера, с которой стояла внизу, во дворе, и говорила о Софии. Грета утверждала, что содержание хроники ей известно. Она как-то раз поднялась в помещение, служившее Софии скрипторием, и столкнулась с ней. Они говорили недолго, но затем София указала на вторую хронику, и Грета благосклонна кивнула, когда та зачитала ей отрывок из нее.

Да, об этом рассказала Грета, когда они стояли во дворе, затянутом туманом. Она просто забыла об этом.

— Как ты думаешь,— спросила тогда Роэзия, — хроника по-прежнему находится там, наверху?

Это был предлог заманить ее наверх. Роэзия знала, что хроника не в скриптории, но так она осталась с Гретой наедине. Никто не беспокоил их. Никто не помешал ей...

— Роэзия, — прошептал мягкий голос Иоланты, — Роэзия, как ты могла так поступить? Ты ведь была доверенной Софии! Ты уважала ее больше всех!

Роэзия снова покачала головой. Картина Греты уже рассеялась, и вместо нее Роэзия увидела Катерину. Она пришла в ее келью.

— Может, ты просто хвасталась тем, что знаешь о хронике матери? — спросила ее Роэзия.

Катерина посмотрела на нее взглядом, в котором читалась насмешка и грусть и который был так ей свойственен.

— Вообще-то меня не интересовало, что пишет моя мать! — заявила она.

— Но на этот раз все было иначе, — настаивала Роэзия.— Ты прочитала ее хронику.

Катерина пожала плечами, и, несмотря на двойной подбородок ее лицо вдруг показалось Роэзии молодым и не тронутым миром. Ее недалекий ум, ее нрав, который часто находился под воздействием плохого настроения и злости, отражались в каждой черточке ее лица.

— Знаете, — сказала Катерина,

— после смерти королевы Изамбур все изменилось. Я много лет ненавидела и проклинала свою мать. Но потом... что произошло... что она для нее сделала... Я никогда не думала, что она на такое способна. Я до сих пор не могу поверить в то, что именно ей удалось так... тронуть меня.

Ее голос, иногда ворчливый, иногда пронзительный, иногда плаксивый, сейчас дрожал.

— Роэзия! — прервала Иоланта ее воспоминание.— Почему ты так поступила с Софией, хотя никто не искал ее общества так, как ты?!

Ее память снова потемнела. В последнем, слабом свете Роэзия увидела перед собой Софию, как она сидела за письменным столом во время их первой встречи.

— Когда я первый раз пришла к Софии,— начала она, запинаясь,— я рассказала ей о своей жизни. Я сказала, что не хочу больше испытывать боль, оглядываясь назад.

— А она? Что она ответила?

—

Боль никогда не пройдет, — сказала София.

Голос Роэзии становился все громче, по мере того как она говорила. Она будто не просила, а подтверждала клятву.

— Да, — повторила София, после того как сестра замолчала. — Боль никогда не пройдет. Что бы вы ни пережили, вам не станет легче только от того, что я посвящу вас в науку.

Роэзия выпрямила плечи, будто та, к которой она относилась с таким уважением, превратилась в кого-то, кого следовало опасаться.

— Ваши богатые знания, — упрямо продолжала она, — ведь это единственное, что наполняет вашу жизнь, не так ли? Передайте их мне, и я потом стану обучать младших сестер! Доверьтесь мне, и ваша жизнь не будет напрасной! Все, что вы когда-то выстрадали, — преходяще, как и все, что случилось со мной в последние годы. Сегодня оно еще болит, а уже завтра превратится в пыль и будет иметь вкус пыли.

Роэзия опустила вызывающий взгляд. Хотя черты ее лица были неправильными, смотреть на нее было приятно. София почувствовала силу, исходящую от этой сестры, которая была гораздо живее, чем все остальные болтливые и суетливые девушки и женщины. Их голоса, может, и заглушили бы голос Роэзии, но они были рождены несбывшимися надеждами и прогнившими желаниями. Они не были такими свежими, как это стремление учиться, и горечь, скрывающаяся за ним.

— Я, конечно, не стану вас отговаривать, — сказала София, — но если хотите учиться у меня, запомните вот что: иногда мне кажется, что не записывать не означает забыть и успокоиться.

Эти слова показались сестре загадочными и непонятными. Не спрашивая, что это значит, сестра Роэзия решительно прошла мимо Софии и нагнулась над ее столом.

— А что же вы тут записываете? — спросила она. София наблюдала за ней с мягкой улыбкой.

— Это хроника, в которой сообщается о том, что произошло в последние десятилетия. Я пишу о восхождении короля Артура, о его войнах, о его растущей власти. О непростом браке с королевой Изамбур. О немецкой борьбе за трон и ее последствиях для маленькой Франции. Об интердикте и как он...

Она бы продолжила, но ее прервали. Двери в ее келью резко отворилась.

— София, скорее! — крикнула Грета. — Изамбур плохо! У нее кровь горлом идет!

Королевская вдова Изамбур в последние два года жизни не вставала с постели.

В 1236 году она в последний раз приняла посетителей. Бланш, вдова Людовика VIII и, несмотря ни на что, правящая королева при своем сыне Людовике IX, пришла с двумя младшими детьми Изабель и Шарлем. Дети смотрели вокруг серьезно и угрюмо, но показали, что воспитаны очень хорошо.

Она рассказала о трудностях ее должности, а также о закрытии Парижского университета. На этот раз протестовали не студенты, а профессора и не против церкви, а против городского управления, которое снова и снова вмешивалось в университетские дела. Теперь студенты стали переезжать в Тулузу, Реймс и Анжер, а также в Орлеан и там наталкивались на новые конфликты. Говорили, что меньшие братья нищенствующего ордена требуют доступа к наукам, но часто критикуют то, что там находят.

— Так оно и есть, — сказала София позже сестре Роэзии. — Ничто не убивает дух сильнее, чем закостенелость и консерватизм, хотя все вокруг говорят, что бояться за будущее науки не стоит.