— Да здравствует королева Изамбур! — воскликнула София, встала наконец на колени и с удовольствием услышала, как люди облегченно подхватили ее слова, забыв о страшном мгновении.

— Да здравствует королева Изамбур! — кричали люди на парапете, и их голоса неслись дальше, в толпу.

— Да здравствует Филипп Август! Да здравствует Изамбур!

Ликующие крики смягчили его. Король, лицо которого было по-прежнему красным и потным, не заметил, как София поднялась на ноги, подвела к нему королеву и посмотрела, как народ радостно поднял руки.

Только теперь она заметила, что у короля было новое знамя. Это был древний мотив, он считался всегда личным символом его величества, но его никогда не брали в сражения. Все изменилось после Бувина: Гало фон Монтини, бедный рыцарь, которому пришлось заложить все свое имущество, чтобы купить боевого коня, вышел в бой с золотой лилией на синем фоне. С тех пор этот цветок, который теперь радостно развевался на многочисленных флагах и платках под теплым солнцем, оставался символом французского короля.

Изамбур сидела тихо на своем месте. Ее скрещенные руки лежали на коленях, голова была опущена вниз. Перед ней стоял пустой поднос, с которого она только что ела — мясо ягненка, поджаренное и разрезанное на мелкие кусочки. Она послушно брала их бледными губами, медленно пережевывала и проглатывала. Король Филипп ничего не ел, только пил из своего кубка и недоверчиво наблюдал за тем, чем занята его супруга.

София, которая все еще не могла отойти от Изамбур, увидела, что король наблюдает за ней, будто ненавистная женщина была чужой, безобидной и пустой, седой, морщинистой старухой, которая не могла ни бояться, ни сердиться, ни ненавидеть.

За одним столом с ними сидели немногочисленные доверенные, несколько епископов, в числе которых был и брат Герин, казначей короля и Бартелеми ле Рой, который долгое время был соперником Герина в борьбе за благосклонность короля, но после Бувина отошел на второй план. Бланш и Луи тоже сидели за этим столом, но выглядели смущенно и молчали. Они не принимали участия в разговоре, который все остальные старались поддерживать, чтобы развлечь напряженного короля.

Они долго говорили об Анри Клемане, который давно, в решающий день турнира, был противником Софии. Он погиб в битве под Бувином.

Она не почувствовала торжества, а король не проявил ни малейшего сожаления. Он, не отрываясь, смотрел на Изамбур — угрюмо, со скучающим видом и даже с какой-то досадой.

Может, он думал о том, сколько сил потратил напрасно в этой борьбе против Изамбур. Может, задавал себе вопрос, который мучил Софию уже десятки лет: что сделала Изамбур в первую брачную ночь, что до такой степени напугало его? Чем она вызвала ненависть, которая была жива до сих пор?

Все затаили дыхание, когда он вдруг поднялся и подошел к королеве. София боялась даже смотреть на него. Может ли старая, сморщенная женщина, несмотря на слова Греты, превратиться в орущую, взбесившуюся фурию, как только король к ней прикоснется?

Казалось, король хотел это проверить. Он поднял руку, поднес ее к морщинистому лицу, не прикрытому вуалью. Но его пальцы не коснулись его, он отдернул руку. Он едва заметно содрогнулся, возможно, при мысли, что ему придется снова лечь в постель с этой старухой, возможно, от неприятных воспоминаний, с которыми он не делился ни с кем, кроме Агнессы, а та уже давно покоилась в могиле.

Только когда король отошел от Изамбур на приличное расстояние, его тело расслабилось. Он поспешил покинуть зал, чтобы как можно скорее пойти искать утешения в объятиях своей любовницы Маргариты, между ее мягких бедер.

Однако в заключение он сказал несколько слов, обращаясь не к Изамбур, а ко всему столу:

— Вся Франция думает, что с сегодняшнего дня я снова буду делить ложе с королевой. Знайте, этому не бывать. Но позаботьтесь о том, чтобы это осталось тайной.

Сказав это, он развернулся и ушел прочь.

Брат Герин, казалось, был доволен тем, как прошел праздничный обед. Он едва заметно улыбался.

«Как странно, — подумала София, — что мы снова заодно, как прежде, оба боимся, как бы Изамбур не наделала глупостей и король не оттолкнул ее».

Она вспомнила о свадебном обеде, когда брат Герин ловко подхватил бокал с вином. Тогда он казался ей сильным, разумным и уравновешенным.

А теперь она сидела почти на том же самом месте, рядом с королевой, — нет, не на том же самом месте. Когда-то она боролась за свою жизнь и свое будущее и даже решила управлять слабоумной. Теперь от ее жизни и будущего остались одни осколки, а ее поведение — которое ей посоветовал Герин — было последним средством склеить их.

«О, слабый, безумный Теодор! — бранилась она про себя. — Что мне сделать, чтобы тебя снова приняли при дворе?»

Тяжелее, чем эта мысль, был страх, что он не хочет таких жертв, что он давно решил покончить с ученым, придворным миром. После его побега она не слышала ничего ни о нем, ни о Кристиане Таркваме.

Чтобы побороть собственную слабость, она решительно подняла бокал вина и протянула его к лицу брата Герина.

Даже если он добился своей цели и избавился от воспоминания о минуте слабости, она знала, что когда-то он ненавидел короля, которым сегодня все восхищались, и ненависть его была такой же сильной, как отвращение.

Брат Герин не заметил протянутого бокала.

Зато Бланш тайком посмотрела на нее. Но вместо того чтобы показать, что она ценит то, что София весь день поддерживала Изамбур и помогла ей обрести прочное место при дворе, дофина отвернулась молча, поджав губы.

Церковь была самым светлым местом во всем монастыре, даже ночью здесь уютно мерцали свечи. Аромат пчелиного воска прогнал сладковатый запах смерти, скопившийся в темных углах. Сначала он исходил от Катерины, а теперь и от Греты. Только тело Софии было слишком сухим, чтобы пахнуть.

Роэзия, решившая во что бы то ни стало найти хронику Софии, не стояла перед алтарем. Она шла бесшумно и целенаправленно, охваченная только одним стремлением — порвать с привычкой, не позволить себе погрузиться в благодатное забытье, а устремиться в прошлое.

Место этого прошлого оказалось пыльным и мрачным. Паутина, ожившая под струей воздуха, принесенного Роэзией, коснулась ее лица.

Она спустилась по неровным ступеням в крипту, а оттуда было легко попасть в потайную комнату, находившуюся непосредственно под алтарем. После того как сестры нашли здесь мертвую Софию, никто не решался входить в нее. Стул, на котором сидело тело, стоял на своем прежнем месте. Комната не была выложена ни камнем, ни плиткой, вероятно потому, что не была предусмотрена для посещений.

«Возможно, — подумала Роэзия, — здесь покоились останки какого-нибудь святого, у которых в крипте читались молитвы. Было не принято выкапывать их, но все же возможно. Соседний мужской монастырь мог потребовать их или деловитая настоятельница продала драгоценные реликвии, чтобы помочь монастырю пережить тяжелые времена».

Роэзия подняла масляную лампу, осмотрела стены, ища место, где камни были неплотно подогнаны друг к другу, где между ними виднелись щели.

При этом в голове ее не возникло ни одной разумной мысли, которая помогла бы ей объяснить ее странное поведение. Она слышала только голос Рихильдис, которая обвиняла ее в том, что она прогоняет из памяти неприятное прошлое, и голос сестры Иоланты, которая удивленно спрашивает, почему ближайшая доверенная Софии ничего не знает о второй хронике.

И о том, что первую она сожгла.

Под ее изумленным взглядом в Роэзии не проснулось ни тени воспоминаний. Теперь же, в тусклом свете лампы, она увидела огонь, который, жадно потрескивая, пожирал все, что подбрасывала в него невозмутимая София.

— Нет!— отчаянно закричала Роэзия, застав ее за этим занятием. — Нет! Как ты можешь уничтожать то, над чем трудилась всю свою жизнь? Как можешь бросать в огонь драгоценный пергамент?