— Теодор, ты ведь не можешь...

— Они живут за пределами города, нищенствующие монахи, пришедшие в Париж. Они приходят на площади и улицы только тогда, когда молятся и просят людей отказаться от их богаств. Да, человек должен отказаться от всякого имущества, потому что оно тяжким грузом ложится на его плечи и душу и наконец утягивает его в бездну. И имеются в виду не только золото и роскошь, красивые лошади и богатые дома. Обилие знаний тоже может стать для кого-то грузом, и человек за ними не увидит того, что на самом деле важно. Я подумал: будет ли достаточно, если я откажусь от наследства отца, или я только тогда стану по-настоящему нищим, когда откажусь от звания доктора, которое так долго мечтал получить, от книг, которые мог написать в будущем? Если я, наконец, откажусь от планов, которые часто строил в последние годы и которые привели бы меня обратно в Париж и университет? О, я с радостью откажусь от них и стану одним из нищих духом, которых наш Христос называет «блаженными»!

— Но... попыталась София в последний раз.

— И эти братья посвятили себя не только бедности, — прервал ее Теодор. — Они ухаживают за прокаженными, перевязывают их мокрые раны, не испытывая при этом отвращения. Говорят, будто сам Франциск поцеловал одного прокаженного в губы, и то, что казалось ему мерзким, благодаря Божьему участию стало сладким для души и тела. Где я смогу лучше чтить память моей несчастной матери, если не там? Где смогу найти более глубокий смысл, если не в заботе и лечении, чего я по-настоящему хотел всегда и уже достиг бы, если бы вы не помешали мне? О, София, я точно знаю: я следую Божьему призванию.

Он хотел, чтобы она поняла и поддержала его. Но его решение не вызвало ее возражений, а просто лишило ее дара речи. Она смотрела на него в полной растерянности. Она так и не придумала, что сказать.

— На прощание мне остается только расстаться с вами мирно, — сказал Теодор. — Вы подарите мне мир?

София впервые в жизни смотрела на семнадцатилетнюю дочь, которая стояла рядом с ней, не как на зло.

Катерина прекратила рыдать, но ее глаза были красными от слез, а светлые мягкие волосы в беспорядке падали на лицо.

— Послушай, — сказала София на удивление мягко и ласково. — Послушай, ты должна отговорить Теодора!

Она осторожно наклонилась к девушке и подняла ее подбородок, чтобы заглянуть в лицо. Мягкая кожа показалась ей чужой, незнакомой: она не помнила, когда в последний раз прикасалась к девочке не для того, чтобы ударить или оттащить от Теодора.

А теперь она хотела только того, чтобы Катерина взяла его за руку и помешала уйти.

— Почему ты думаешь, что он послушает меня, если не послушал тебя? — жалобно спросила Катерина, удивленная тому, что мать решила стать ее союзницей.

София тяжело уронила руку. Слепая, непонятливая дочь застала ее врасплох. Она не знала, что сказать. Ведь ответить правду она не могла.

А правда заключалась в том, что она даже не пыталась отговорить Теодора от его решения. Потому что в тот момент, когда он попросил примирения, когда посмотрел на нее грустными глазами и его лицо было таким же худым, как в детстве, — все слова, которыми она собиралась отговоривать его, застряли у нее в горле.

Она не смогла ничего сказать и убежала к Катерине, надеясь, что перед ней он не сможет так же невозмутимо покачать головой.

— Все, что я советую ему, — попыталась она объяснить дочери, — он пропускает мимо ушей. Он думает, что я снова хочу заставить его делать то, что нужно мне, а не ему. А ты всегда была его любимой сестренкой. Ты старалась, чтобы в нашем доме ему было уютно и тепло. И поэтому...

Катерина раскрыла покрасневшие глаза от неожиданной похвалы и мягкого голоса обычно такой грубой матери.

— Ты должна сказать, что он нужен тебе, что ты не можешь без него, что он не должен оставлять тебя со мной...

— Мама!

— Ты ведь любишь его! Ты любишь его как женщина, а не как сестра!

— Мама! — повторила Катерина. Ее лицо покрылось пятнами.

— Но ведь это так... — София запнулась, не зная, как далеко ей следует заходить. Было ясно, что нужно сподвигнуть Катерину к действию, сделать так, чтобы она прекратила жаловаться и рыдать. Ее отчаяние и вместе с тем ее страстные объятия должны вызвать не только его сочувствие, но и по-настоящему тронуть его.

«Теодор не слишком силен, — подумала София, — ведь мне так часто удавалось склонить его к моей воле. Разве сможет он отказать Катерине, мир которой обрушится в ту минуту, когда он уйдет? А ведь ничто не запрещает ей любить его... всей душой».

— Это ведь так, — повторила она. — Тебе не следует стыдиться, если хочешь отдать ему свое сердце.

— Прекрати! — прошипела Катерина. — Тебе не понять, что между нами происходит, и тебя это не касается!

— Очень даже касается, послушай меня. Есть кое-что, чего ты не знаешь. О тебе и Теодоре.

Катерина подскочила.

— Я знаю, что Теодор за всю жизнь сказал мне больше теплых слов, чем ты. Его не беспокоит то, что я не умею читать, что я не всегда понимаю, о чем он говорит.

— Конечно, — согласилась София, прикинувшись обиженной. — Может, и правда я сама толкнула тебя к нему. Ну и хорошо. Потому что я хочу сказать: Теодор... Теодор тебе не брат.

Старая обида и злость на мать так захватили Катерину, что она не слышала, что та говорила, а еще меньше вдумывалась в ее слова. Она рассерженно ходила взад-вперед.

— Что это значит? — крикнула она. — Теодор — сын Мели-санды и Бертрана де Гуслин! А ты была женой Бертрана!

— Да, — сказала София, взяла Катерину за плечо и заставила ее посмотреть ей в лицо.

Она редко так внимательно разглядывала девушку.

Тонкие светлые волосы. Голубые глаза. Чувственные губы. Все это досталось ей от брата Герина.

София хотела спокойно сказать правду, но, начав, заметила, как дрожит ее голос, как старое горе мешает ей говорить.

— Да, Бертран был моим мужем. Но он не твой отец. Однажды ты сказала, что такие женшины, как я, пахнут грехом, хотя и не знала тогда, что я совершила один гораздо больший грех, чем ученость. Я... изменила своему мужу. Я спала с другим мужчиной и от него, а не от Бертрана, зачала тебя. Теодор и ты — не сводные брат и сестра.

Она почувствовала, как Катерина напряглась под ее рукой. Она даже почувствовала уважение к дочери за то, что она молча и спокойно приняла ее слова, а не начала рыдать и кричать, как обычно. Видимо, она повзрослела и про себя рассуждала, что значит для нее это признание.

Измена была смертным грехом, таким же, как убийство и неверие. Катерина не станет рассказывать об этом кому попало из страха, что страшная тайна станет известна всем и весь мир от нее отвернется. Но она может сказать Теодору, пожаловаться ему на разрушенный мир и что она больше не может оставаться с этой ужасной, проклятой Софией! Разве он сможет тогда просто повернуться и уйти?

София принялась мягко гладить плечо Катерины. Молчание было приятным, но должна же она наконец что-то сказать, проклясть мать и свое греховное происхождение!

Когда Катерина наконец открыла рот, она не просто говорила очень тихо, но и произнесла слова, которые София никак не ожидала от нее услышать:

— Бог, да будь милосерден к моей несчастной душе! Если то, что ты говоришь, правда, моя душа принадлежит дьяволу!

Роэзия на ощупь пробиралась по темным коридорам. Много раз она упиралась головой в стену.

— Проклятье! — вскрикивала она тогда.

Она смутно вспомнила о лампе, которая была у нее, когда она спустилась в потайную комнату здесь, позади крипты, чтобы отыскать хронику Софии. Она наверняка стоит где-то там, внизу, давно потухшая, а рядом лежит забытый сверток пергамента.

Роэзия пробиралась дальше, убегая от ужаса, который оставался позади. Она не могла об этом говорить, не могла это назвать, но ее волосы все еще стояли дыбом, по спине пробегал холодок, и холодный пот стекал по лицу.