На какое-то мгновение в лице Теодора мелькнуло упрямство, то самое, с которым он когда-то пытался поднять меч и кричал, что хочет стать рыцарем.

— Ну хорошо, — сказал он, — как бы то ни было, никто не может точно определить, какую природу имеет ваш дар. Но только если бы я обладал таким же, я бы не стал тратить его на то, чтобы исследовать суть Бога. Я бы с гораздо большим удовольствием стал... лечить людей, так, как это делаете вы.

— Вовсе нет! — ответила София. — Теология — королева всех наук. И ты не должен заниматься ничем другим.

Глаза Теодора снова сверкнули, и он продолжал настаивать на своем.

— Но ведь намного полезнее, например, вылечить мою больную ногу! — продолжал он. -Тогда бы мне не пришлось больше ковылять...

— Вовсе нет! — снова крикнула София. — Когда ты будешь знать столько, сколько я, ты сможешь сам принимать решения. А до той поры твоей судьбой распоряжаюсь я. И если тебя это не устраивает, иди во двор и размахивай там мечом своего отца, пока он не убьет тебя.

Резким движением руки она дала понять, что на этом разговор окончен и она больше не желает слушать никаких возражений.

В начале нового года, незадолго до Павлова дня, София снова отправилась в королевский дворец. Она не видела брата Герина две недели, он не приглашал ее. Однако она решила, что между ними уже установилась определенная близость, чтобы она сама могла определять, когда им встречаться.

Промозглая стужа пробирала насквозь. Тонкий, скользкий лед на Сене в некоторых местах превратился в огромные глыбы, плывущие по серой воде. Обычно двери домов всегда были открыты, и проходящий мимо сосед мог заглянуть не только в мастерскую, где ткали холст, дубили кожу или забивал гвозди в ботинки, но и увидеть, как глава семьи колотит жену, а та выливает на голову незадачливого подмастерья содержимое ночного горшка. Сегодня же все двери и окна были закрыты тяжелыми коричневыми досками. С них свисали острые бесцветные сосульки.

Изо рта Софии вырывалось теплое дыхание, и Париж ей казался не просто охваченным зимней спячкой, будто вымершим. Даже с обычно оживленных мостов через Сену, под каменными сводами которых к кораблям и понтонам были подвешены водяные мельницы, не доносилось ни звука. Зерно не привозили, муку не забирали. Даже торговцы вином, которые плавали по реке на лодках со своими бочками и предлагали товар, сегодня не решились выйти в замерзшую, грязную реку.

Но больше всего ее удивил единственный звук, нарушивший тишину, — звон колокола, который, казалось, доносился ото всех церквей сразу: от Сен-Матурин, Сен-Северин и Сен-Бенуа, а также из аббатств Сен-Виктор и Сен-Женевьев. София изумленно посмотрела наверх: в такое время не принято созывать на мессу.

— Вы не знаете, почему звонят колокола? — спросила она мужчину, который обычно провожал ее к брату Герину.

Тот дрожал от холода. Волосы, торчавшие из носа и ушей, были покрыты маленькими льдинками.

— Брат Герин вас не примет, — глухо сказал он. — А колокола вы в следующий раз услышите не скоро. Да защитит Господь наши несчастные души. Папа проклял нас — Франция с этого дня оставлена на милость сатаны!

Вся Европа понимала, что означает интердикт: дразня таким образом Филиппа, который находился в дружбе с Гогенштауфенами, папа показал, что он считает Вельфа Оттона достойным царского трона.

Епископы Парижа, Сена, Суасона, Амьена и Арраса тотчас же преклонились перед папой, а епископы Оксера, Бовэ, Мо, Шартра и Орлеана сначала стремились избежать этого, однако в конце концов почувствовали себя более обязанными папскому престолу, нежели своему королю.

Больше не читали месс ни в самой маленькой деревенской церкви Шампани, ни в могущественном аббатстве Сен-Дени, воздвигнутом над останками мученика Дионисия.

Когда Филипп в мае женил своего сына— дофина Луи— на принцессе Бланш Кастильской, дочери Альфонса VII, это было частью непрочного соглашения о мире между Францией и Англией, королем которой был дядя Бланш. Свадебной компании предстояло покинуть Францию. Для Филиппа было позорным вступить на ангевинскую землю, чтобы стать свидетелем того, как священник примет супружескую клятву. Жених и невеста были не счастливее его и походили на детей во взрослой одежде.

В тот же самый момент Агнесса — по-прежнему супруга Филиппа, по-прежнему королева Франции — обратилась к папе Иннокентию, умоляла его спасти ее от стыда быть отверженной, как в свое время Изамбур, и напомнила о своих невинных детях — Филиппе-Гупереле и Мари. Разве дети, которых она, как порядочная супруга, подарила Филиппу, не так важны, как странная Изамбур? Разве государь Ангевинской державы Иоанн Безземельный не объявил свой первый брак недействительным и представители папства не стали вмешиваться в это дело?

Папа ответил ей лично: он вполне может объявить ее детей законными, а расторжение брака Изамбур и Филиппа было не более чем забавной комедией, на которую не имели права французские епископы. Его заверили в том, что Изамбур всегда вела себя как образцовая христианка, и он должен вступиться за ее права, чего бы это ни стоило, даже если на кон будет поставлено спасение души всех французов.

Бертран разбудил Софию среди ночи. Хотя в комнату сквозь щели в оконных ставнях проникал мягкий весенний воздух, на улице было еще темно.

Софии казалось, что ей снится кошмар. На этой неделе ночные демоны часто затягивали ее в царство жалобных голосов, среди которых явственно слышался голос Изамбур. Когда она наконец резко села и стала ощупывать пространство вокруг себя, она поняла, что Бертран оказался не тенью, как ей хотелось бы, а вполне реальным. Он пытался вытащить ее из теплой постели.

— Скорее! — кричал он в отчаянии. — Пожалуйста, скорее! Поторопитесь, вы должны мне помочь!

Она никогда не слышала, чтобы он так разговаривал, тем более после их ссоры в прошлом году. Теперь все его существо выражало крайнее нетерпение.

— Вы должны поехать со мной, чтобы предотвратить несчастье!

Находясь еще во власти сна, она решила, что его нетерпение связано с тайной, скрывающейся в комнатах на верхнем этаже. Любопытство сыграло свою роль — она собралась в мгновение ока. В коридоре стояла Изидора, ее глаз был, как всегда, перевязан черной лентой, но на этой раз на ней была светлая ночная рубаха, а не темное платье, которое она носила днем. В таком виде она не вызывала у Софии прежнего ужаса.

— Господин Бертран, — крикнула она, — господин Бертран, может, мне поехать с вами, чтобы...

— Да нет же, женщина, — ответил Бертран. — Я так долго надеялся на твои волшебные заклинания... а у тебя так и не получилось... да, если уж ты не смогла спасти жизнь Мелисанды, что уж теперь...

Он нетерпеливо прервался, оставив Софию в неведении, в то время как Изидора преданно кивнула, поджав губы.

— Не буди Теодора, пусть поспит! — выкрикнул Бертран сарацинке свой последний приказ, а затем потащил Софию вниз. Холодный ночной воздух прогнал сон, но вместе с тем пропало и любопытство, поскольку причина беспокойства ее супруга находилась, по-видимому, далеко, там, куда можно было добраться только в карете, а не в комнате на верхнем этаже. Они быстро ехали по пустым улицам. София чувствовала разочарование от того, что ей не удалось узнать тайну Бертрана, и злорадство потому, что Бертран, казалось, действительно нуждался в ее помощи, хотя до сих пор так и не объяснил причину своего волнения.

В последние месяцы он и по ночам сидел в комнате для алхимических опытов. Она не думала о том, где он спит, но все чаще стала ругаться с ним из-за того, что он запретил ей доступ в библиотеку. Походы к брату Герину отвлекали ее, но после оглашения интердикта ближайший советник короля больше не вызывал ее к себе.

«Почему, — думала София, — письма, которые я писала по его велению, не помогли? Папа и король Кнут еще больше настаивали на том, чтобы Филипп отверг свою третью жену Агнессу и со всей честью принял Изамбур... значит, я ему не нужна».